Змея - Дагерман Стиг - Страница 44

И тогда наступает момент казарменного ужаса, когда традицией становятся воспоминания всех этих мертвецов — повесившихся, застрелившихся, прыгнувших из окна на чердаке с 1890 года. И тогда человеку боящемуся вдруг кажется, что с потолка над шкафом свисают трупы в военной форме, или что трупы тех, кто отравился, застыли лежа на животе на скамейках в коридоре, или что трупы, склонив голову на грудь, сидят на полу в темных закоулках коридора — опираются спинами о стену, окровавленные рты полуоткрыты, а на коленях лежат винтовки с самодовольно поблескивающими кожаными ремнями.

И вот он бежит, но куда ему податься? Над двором сгустились тучи, выйти за ворота он не может, потому что увольнительную сдал, да и отбой совсем скоро. Дрожащими руками он срывает висячий замок, болтающийся на двери в секретариат, заходит и сразу же включает свет. Из щелей в полу пахнет кисловатыми опилками, а сами щели напоминают бойницы, думает он, глядя на свои сапоги.

Поначалу его тошнило от этого запаха, тошнило от грязи на полу и на лестницах, от пыли, покрывавшей все столы, все полки и все документы, которые ему надлежало переписывать. Его тошнило от всех окружающих, которые уже давно не относились ни к чему всерьез, а может быть — никогда и не начинали. Когда он предложил почистить пол щеткой, его подняли на смех, когда спросил, в каком порядке нужно складывать в шкафчиках нижнее белье, лишь криво усмехнулись. В тот день, когда он протер спиртом стекло, закрывавшее письменный стол старшины, за ужином ему объявили бойкот, и все отсели от него подальше.

Не сдавался он еще долго. Порядок, пытался донести до них он, разве порядок — не самое важное? Но его никто не слушал. Он действительно считал, что порядок — самое главное, и в детстве очень рано научился определять время — на самом деле ему казалось, что он умел это с самого рождения. Без часов он жить не мог, и в те дни, когда часы приходилось оставлять на ремонт, в его жизни все шло наперекосяк. В родном городе часы были у всех его знакомых: дома стояли часы с маятником, а на руке всегда были наручные часы с браслетом из нержавейки или с дарственной надписью «Имениннику». По пятницам два раза в месяц они играли в бридж и, выпив по три грога, но ни в коем случае не больше, пытались обмануть часы, а если кому такой обман и удавался, тот становился предметом всеобщей зависти и впредь такого себе не позволял.

Когда по пятницам два раза в месяц он приходил домой поздно вечером, мать не спала, и ему приходилось помогать ей лечь в постель. Мне так одиноко с тех пор, как умер отец, говорила она, но ведь он-то все время был дома. Иногда с наступлением сумерек ей хотелось куда-то пойти, и так было всегда, сколько он себя помнил. Она стояла на пороге старости, когда он родился, поэтому, когда приходило время прогулки, он шел с ней, а она делала крошечные шажки, боясь упасть. Они выходили из домика с черемухой и железным забором и шли по правой стороне улицы вглубь частного сектора, оставляя за спиной большие бетонные новостройки. Матери огромные пугающие муравейники казались новостройками, а он считал годы с их постройки и чувствовал, как время утекает сквозь пальцы. Во время зимних прогулок они разговаривали о том, как много навалило снега, почему никто не посыпает обледеневшие тротуары песком, весной — о мать-и-мачехе, о том, как все вдруг растаяло и теперь сплошной потоп, а летом о том, как пахнет черемухой, какая жуткая стоит жара, или о мужчине, которого они обнаружили мертвым на грядке с ревенем год, пять или восемь лет назад и который был ее мужем и его отцом.

Он помнил, что после похорон, уже в поминальном зале, начальник отдела подошел к родственникам, а также к искренне скорбящим и повторил то, что сказал у могилы: и компания, и семья могут гордиться тем, что среди них был настолько порядочный человек, с таким развитым чувством долга. Кто-то из родственников цинично заморгал и нарочито громко сказал, что теперь Гидеону наверняка повысят зарплату, ведь он работал в том же отделе, что и отец. Со временем его повысили до заместителя бухгалтера — именно на этой должности отец остановился, — и он чувствовал некоторое удовлетворение при мысли о том, что наверняка успеет подняться выше его по карьерной лестнице.

Во время осенних прогулок они рассматривали яблоки в соседских садах и сетовали, что у тех-то сорта получше. Потом выпадал снег, и он с некоторым удивлением замечал, что прошел еще один год, что в этом году он ни в чем не нуждался, и надеялся в следующем году дослужиться до старшего бухгалтера. Но при этом не замечал, что с каждым годом длина его шага становится все короче и короче и что спокойно гулять, не опасаясь споткнуться, он может только вместе с матерью. Он начал поклоняться гроссбухам, а жизнь представлялась ему великолепно написанной, идеально ровной и верно подсчитанной колонкой; когда все закончится, те, кто придут ему на смену, смогут все подсчитать, перепроверить и вызвать аудиторов, потому что сначала надо разобраться с делами, и только после этого — с совестью.

Потом началась война, и он, никогда не интересовавшийся политикой — а как иначе может поступать любящий порядок мирный человек, — продолжил ей не интересоваться. Но когда началось вот это все в Финляндии, он был возмущен и беспрекословно и регулярно жертвовал деньги на помощь соседям. А еще он начал говорить о Стране, потому что внезапно обнаружил, что его родная страна совершенно во всем куда более права, чем другие страны. Это открытие его крайне порадовало, ибо раньше он сомневался, что можно болеть за свою страну и при этом не интересоваться политикой, а вот теперь испытал невероятное облегчение, причем примерно в то время, когда взяли Париж. Чуть позже с ним снова случилось нечто подобное, а пока что он купил несколько облигаций военно-промышленного комплекса, поскольку считал это долгом каждого гражданина перед своей Страной, к тому же для человека, любящего порядок, идея купить акции на родине выглядит на удивление заманчиво.

Вскоре стало совершенно ясно, что Германия в этой войне проиграет, и он тут же совершенно ясно понял, что, вообще-то, можно было желать победы союзникам и при этом не интересоваться политикой, потому что перелом в войне произошел задолго до того, как он осмелился начать говорить о «проклятых немцах».

В один прекрасный день его призвали, и многие со злорадством подумали, что, вообще-то, давно пора. Он счел, что как гражданин должен откликнуться на зов родины, и принялся стучать по клавишам машинки и печатать списки вещей, которые нужно взять с собой. Из-за каких-то неполадок с сердцем служить ему предстояло в канцелярии. Он поселил к матери помощницу по хозяйству и уехал, радостный и полный надежд.

Прибыв в часть, он обнаружил, что действительность совершенно не соответствует его ожиданиям. Он-то думал, что «боевая готовность» означает, что нужно постоянно ходить в состоянии боевой готовности, держать наготове винтовку и патроны, палец на спусковом крючке и все время окидывать окрестности внимательным, зорким взглядом. Читая поэзию и прозу боевой готовности, он представлял себе, что шведский солдат не спит, не ест и уж точно не думает, а просто стоит на своем посту у какого-нибудь моста или у отвесного обрыва, поэтому ради Страны вынул из кармана бумажник и положил туда на всякий случай инструкцию для солдат.

Когда Гидеон прибыл в часть, ему даже винтовки не дали. Сначала он целый день просидел в очереди за трусами и берцами, потом почти столько же — в ожидании распределения коек в роте. На третий день в канцелярии ему выдали стол и стул, и только на пятый, который пришелся на понедельник, дали рабочее задание. Все это время он бродил по казарме и с удивлением отмечал, насколько здесь все зависит от воли случая, как те, в чьи обязанности входит подметать коридор, тратят полдня на работу, которую можно сделать за час, чтобы только не выносить мусорные баки, а те, в чьи обязанности входит выносить мусорные баки, ходят с ними туда-сюда между общим туалетом и лестницей по пять-шесть раз и только после этого идут на свалку, потому что не хотят, чтобы их заставили прибираться в коридоре. В канцеляриях за пишущими машинками сидели писари, положив рядом с собой папки за 1940 или 1941 год, а в машинках все время был заправлен один и тот же лист бумаги с началом некоего письма, чтобы создать видимость деятельности. На самом деле в рабочее время они, прикрывшись папками, играли в кости или читали. Канцеляристам это легко сходило с рук, потому что тем, кто должен был выдавать им рабочие задания, тоже постоянно приходилось напоминать себе о важности своей роли, ведь им и самим верилось в это с трудом. По совершенно неизвестной причине все начальники от рождения были несколько высокомерны, поэтому постоянно провоцировали других на лень и ничегонеделание.