Змея - Дагерман Стиг - Страница 43

Пока они пили кофе, за окном стемнело. Сёренсон раскладывал карточки на столе как пасьянс, а старушка рьяно помогала ему. В переулок въехал автомобиль и остановился у дома. Старушка открыла окно, гадая, кто выйдет из машины, но оказалось, что это всего лишь рыжая девушка с голубями в компании мужчины в шляпе набекрень. Поднимаясь в квартиру, они громко хохотали. Старушка закрыла окно, и с подоконника на пол упала тряпичная кукла.

Смотрите-ка, улыбнулась она, положив куклу на фотокарточки, правда, красивая? Подарили ему в прошлый понедельник, когда четыре исполнилось, и теперь он повсюду таскает ее с собой и спать не ложится, не поцеловав на ночь. Милая, правда?

С отвращением Сёренсон посмотрел на грязное тряпичное тельце и блестящую английскую булавку, заменявшую нос. Теперь он разглядел, что голова была плетеная, кто-то порезал ее ножом, и из разрезов наружу торчала набивка. Куда девается невинность, подумал он. Вот она сидит тут, судорожно цепляется за эту невинность и отказывается видеть, как с каждым днем ее становится все меньше и меньше. И нечего старуху жалеть. Разве она не хуже меня? Разве не она принесла его в жертву? Она, она во всем виновата! Ему стало жаль себя — зачем вообще добровольно взваливать на себя такую вину?

Она вдруг прилегла на кровать и уставилась в потолок потухшими глазами. Будьте добры, разбудите меня, когда он вернется из цирка, сказала она, обещаете? Я так обрадуюсь, когда увижу его, добавила она и моментально уснула. Некоторое время Сёренсон сидел неподвижно, прислушиваясь к капающей из крана воде и дыханию старушки. Когда ее храп стал громче капанья воды, он решил сбежать, оставив дверь незапертой, чтобы хозяйка не проснулась. На верхнем этаже дома веселье было в самом разгаре: рыжая девушка кричала, играл граммофон. Ему ужасно захотелось, чтобы его кто-нибудь приласкал, захотелось все кому-нибудь рассказать. Но в целом он уже вернул себе душевное спокойствие: ему казалось, что у него в груди весы, и чаши весов примерно на одном уровне. Он не знал, что на гирьках были надписи «трусость» и «плохо сдерживаемый ужас», но весили гирьки совершенно одинаково, поэтому внутри у него царила полная гармония.

Уже в подъезде он столкнулся с мальчиком. Тот стоял около выключателя, хотя на лестнице и так горел свет. Взглядами они не встретились, и мальчик пробежал бы мимо, если бы Сёренсон не остановил его. Он сделал это не потому, что принес мальчика в жертву. Просто хотел поблагодарить его за то, что мальчик для него сделал. Не каждый день кто-то совершенно добровольно жертвует собой ради спокойствия другого человека. Для этого часто приходится сначала кого-нибудь избить, а тут все произошло само собой. Он прижал мальчика к себе и медленно погладил по голове. Интересно, какая тарифная сетка у жертв? Двадцать пять эре хватит или тут и целой кроной не откупишься?

Пребывая в этих размышлениях, он вдруг заметил, как худенькое тело мальчика обмякло и повисло у него на руках. Потом тело напряглось, голова упала на сторону, и его начало рвать. Сёренсон поддерживал ребенка за плечи, чувствуя, как сильно его выворачивает. Потом осторожно перевернул его на спину, лицом к себе, и тут их глаза впервые встретились. На лестнице горел свет, поэтому он не мог не увидеть в глазах мальчика, почему того вырвало. Его рвало не от вина или жирной еды. Его тошнило от этого ужасного взрослого мира, от лживости всех поступков взрослых и от их трусости — то есть ужаса перед страхом. Его тошнило от Сёренсона, который решил, что можно сбежать от тревоги за все, что происходит с другими людьми, как убегают из ресторана, не оплатив счет.

Сёренсон бросился бежать через площадь, на улице было прохладно, но с него градом катил пот. Он обогнул обелиск, добежал до залива и уставился в воду как в огромную чернильницу. Только теперь он осознал, что почти все его поступки были трусливым бегством. Понял, что вся эта комиссия по установлению личности пришла лишь к одному выводу: что их начальник — просто-напросто трус. Не останавливаясь, он бежал по мосту Шепсбрун, но к концу моста так выдохся, что чуть не упал. Оперся на парапет и стал смотреть, как черная вода извивается в муках, закручиваясь в водовороты далеко внизу. Прогулочные теплоходы пиявками присосались к набережной, ресторанные музыканты убрали инструменты и ушли домой. Фонарь над киоском с сосисками на мосту Норрбру расплескивал тусклый свет.

Решившись наконец посмотреть в сторону Гранд-отеля, Сёренсон увидел, что в нижнем иллюминаторе яхты горит свет. Свет стекал по борту и угасал где-то под водой. Там все и произошло. Он пытался не смотреть туда, но стоило посмотреть в сторону Оперного театра — там оказывался освещенный иллюминатор, а когда смотрел на остров Шепсхольмен с его почерневшими деревьями, иллюминатор все равно стоял у него перед глазами. Как это все-таки неприятно, когда у тебя перед глазами стоит иллюминатор. Он попытался убрать его из глаз словно соринку, но ничего не вышло.

Собравшись с силами, он решил идти дальше и вдруг нащупал у себя в кармане тряпичную куклу. Достал ее и стал рассматривать в свете иллюминатора, все так же стоявшего перед глазами. Чиркнул спичкой, поджег торчавшую из разреза набивку и бросил вспыхнувший факел в воду. Прижавшись лбом к иллюминатору, он смотрел, как кукла сверкнула над водой, будто светлячок, тут же погасла и поплыла по течению. Наверное, вскоре ее прибило к набережной, и там она и осталась, среди пустых спичечных коробков или использованных средств предохранения. Fini.

Наступает ночь, над огромными грязными дверями казарм загораются голые лампочки, освещая широкие, пыльные и заплеванные лестницы, и тогда в казарменном бытии наступает момент, когда обитателю казарм, в темноте идущему по двору в сторону фонаря, вдруг кажется, что все отражавшиеся эхом от стен шаги, все холостые выстрелы, все крики, приказы или вопли отчаяния, звучавшие на казарменном дворе под дождем, палящим солнцем, градом или снегом с 1890 года, повисают над его головой словно огромные, безжалостно давящие облака. Быть может, он пугается, хочет убежать отсюда, но куда ему бежать… разве что к фонарю. И он пробегает мимо фонаря, бежит вверх по лестнице и оказывается в бывшем салоне, занимающем половину здания. На стене висит портрет Карла XII, рядом стоит фортепьяно, которое разбили еще в первый год боевой готовности, шесть рядов длинных коричневых скамеек, на которых сидят рядовые во время политинформации. На столе, рядом с кипой полковых газет, которые никто не читает, потому что каждый номер похож на предыдущий, стоит радиоприемник. Стеклышко, закрывающее шкалу радиостанций, разбито, ручка настройки сломана. Он просовывает линейку под заднюю крышку и постукивает по ручке настройки, пока не находит волну с какой-то музыкой, хотя о музыке можно забыть, потому что скоро отбой.

Однако если человек заражен страхом, то он выходит в длинный, широкий и грязный коридор. Десятки тысяч сапог вытоптали ямы в деревянном полу. Десятки тысяч рук поотрывали ручки шкафчиков. Десятки тысяч пар глаз упрямо или в отчаянии смотрели в серый потолок с мертвыми лампами. И как эти глаза не оставили следа на потолке? Он подходит к окну, где десятки, а то и сотни тысяч локтей упирались о подоконник, пока глаза смотрели во двор, полный лошадиных упряжек или автомобилей, залитый солнечным светом или — как сейчас — темнотой.

Все это — Карл XII на стене и выбоины в полу — называется традиция. Так говорят сильные мира сего, которые держат нас на поводке, все эти официанты в ресторане красивых слов, которые с самого утра держат грудь колесом, набивая ее образцовыми мыслями, лишь бы не чувствовать, как грудная клетка впивается в позвоночник. Но если человеку страшно и одиноко, если он ходит туда-сюда по коридору казармы в ожидании того, что увольнение закончится, значит страшное дело — эта традиция. Хочется кричать, но человек, заразившийся казарменным ужасом, не кричит, потому что у него постоянно ком в горле.