Змея - Дагерман Стиг - Страница 32

Первые отряды возвращаются с Йердет после учений. Головы поникли, словно цветы, которые долго не поливали. Хлесткие приказы командиров отскакивают от этой толстокожей усталости. Алюминиевый день близится к увольнению, и огромный утюг в окне медленно нагревается. Молча, без обычных шуточек, мы выносим гладильный стол и, злобно поглядывая друг на друга, начинаем заглаживать складки на гражданском обмундировании. Сегодня мы не брызгаемся водой, не пихаем друг друга локтем в бок — мы все надели маски, как будто выяснили, что кто-то из нас мухлюет в покер, но так и не поняли кто.

Двор казармы вдруг наполняется оглушительным скрежетом и звоном. Приклады глухо стучат о брусчатку, железные набойки на каблуках перемалывают песок. Раздается звонкое ржание лошадей, крупы блестят от пота, кони грациозно гарцуют на гравии, издаваемые ими звуки смешиваются с низким урчанием военных грузовиков, с трудом взбирающихся вверх по холму, и все это происходит на относительно небольшой площади. Связные на громоздких армейских велосипедах выписывают восьмерки по двору, подпрыгивая на выбоинах и лавируя между рядами пузатых пушек и более изящных зениток. Перед столовой снова вырастают серые очереди.

Пора забирать увольнительные. Их выдает старшина Болл, и он считает это вершиной своей военной карьеры. Старшина Болл — человек опасный, как и все люди, которые относятся к себе слишком серьезно. Поскольку его опасность обратно пропорциональна тому, что в нем можно воспринимать всерьез, для окружающих старшина Болл опасен, как граната с выдернутой чекой, ведь он считает, что его великая миссия состоит в том, чтобы надзирать за шестью уборщиками и следить, чтобы они надлежащим образом посыпали дощатый пол казармы опилками, и к миссии своей он относится невероятно серьезно, с фанатичным догматизмом. В те дни, когда нам положено увольнение, он выглядит как святой отец, щеки пламенеют от экстаза, глаза торжественно сияют, а весь объем тела вываливается за подлокотники кресла и становится совершенно непропорционален комнатушке. Болл выдает разрешения на увольнение длинной, пребывающей в нетерпении очереди. Увольнение не является неотъемлемым правом солдата, повторяет он каждому недостойному его внимания номеру, проходящему мимо и забирающему разрешение, каждое слово весит несколько центнеров. Нам восьмерым он говорит эти слова с особым упором.

Твою ж мать, говорит Сёренсон, когда мы выходим в коридор, и опускает голову, словно бык, готовый поднять тореадора на рога. Медленно, нога за ногу, мы идем по пустому коридору, и пустота берет нас за горло, пытаясь задушить. Подбитые железом сапоги стучат по немой лестнице. Окна казармы блестят в закатном солнце, словно огромные коровьи глаза. У стены ошивается собака с грустно обвисшим животом. Отчаяние гонит нас на двор, где по выходным всегда пусто и тихо, мы проходим через плохо охраняемые ворота, идем мимо надутых, как бульдоги, парадных пушек, проходим по пустынному голому двору, где одинокими островами стоят будки караульных. Над нашими головами, прямая как палка, возвышается церковь Святого Оскара.

Молча мы переходим улицу Нарвавэген, украшенную застывшими конными статуями и покосившимися поленницами, спускаемся к мосту Юргордсбрун. Полуголый байдарочник на зеленой байдарке разрезает воду на коричневые полоски острым веслом.

Кто-то из наших плюет в воду. А потом мы внезапно расстаемся, как будто державший нас вместе обруч взял и лопнул. С равнодушным выражением лица мы тихо прощаемся друг с другом и расходимся в разные стороны, небольшими группами или по одиночке, потому что нами движет отчаяние.

Раскаяние наступает от отчаяния. Когда ужас берет свое, одни впадают в отчаяние. У других, наоборот, все проясняется в голове, и они все осознают с особой лихорадочной остротой, присущей загнанной в угол жертве. То, что раньше казалось важным, лопается, как воздушный шар. Тот, кто совершил ошибку, одержим раскаянием, заядлый спорщик превращается в фанатика, а мыслитель — благодаря страху — решается или, скорее, оказывается вынужден оставить свои позиции и броситься в неизвестное.

У Патлатого с Балагуром таких проблем не было — по крайней мере, не было проблем, которые можно решить, размышляя над ними, да и их склонность к раскаянию находилась в пределах нормы. Напротив, они страдали от совершенно нормальной раздражительности и драчливости, причем особо отличались жаждой приключений — точнее, шведским вариантом такой жажды, когда под «приключениями» следует понимать девушек и алкоголь. Оба были в отчаянии. Жажда пожирала их, внутри натянулась струна, которая сказала «дзынь» и все никак не могла перестать звенеть.

Сидя у воды в кафе «Радость», они смотрели, как город мерцает неоновыми вывесками, словно вспышками фейерверка. Друзья изрядно поднабрались, и им казалось, что огни не гаснут, а просто растекаются, словно капли воды на оберточной бумаге, и потом загораются с новой силой. Балагур отодвинул стаканы и положил свою боксерскую лапищу с разбитыми костяшками на середину стола. Пилотка съехала на ухо и повисла, как оказавшийся в неловком положении альпинист. Патлатый свою пилотку положил на колени — он казался потрезвее. В пилотке лежала фляжка с настойкой, которую они прикупили у какого-то ханыги в общественном туалете в Тиволи. Буквально пригубили чистоганом, а остаток вылили в кофе, поэтому теперь содержимое чашек напоминало керосин.

Что за чертовщина, думал Патлатый, глядя на сияющие сквозь кроны деревьев звезды, я выпил-то больше его, почему ж меня не берет, а его — вон как? Потом заметил еще одну звезду, которая была похожа на комету и стремительно приближалась к ним. Патлатый насмешливо приподнял бровь и с легким презрением посмотрел на приятеля. Покачался на стуле, глядя тому в затылок и скептически посматривая на напряженные сухожилия шеи.

Конечно, сейчас начнет хвастать, как пить дать, подумал Патлатый, и Балагур тут же сдвинул с места лежавшую в центре стола руку и согнул указательный палец. Ну, кто тут хочет на пальцах побороться, сказал он заплетающимся языком и с угрожающим добродушием огляделся по сторонам.

Девушки захихикали и зазвенели ложечками по чашкам. Тонкие, изящные пальцы, слегка заостренные, как правильно заточенный карандаш. На одной — той, что досталась Патлатому, — были перчатки в сеточку, будто из белой паутинки. Какого черта, подумал он, и тут его, словно молнией, ударило осознание — под выпивкой его всегда тянуло на мысли о высоком — я ж не в деревне, какая-то свадьба прям! И тогда он бережно, но неуклюже, будто чашку из костяного фарфора, переместил руку себе на колени. Потом снова поднял, собираясь взять чашку, но промахнулся мимо ручки, взял как пришлось и отхлебнул еще пару раз.

Тут все вокруг закружилось, вихрь поднял его на самый верх американских горок в парке развлечений, где сидел старик в шапке-ушанке и кормил Балагура зернами, как птичку. Он не выдержал и громко рассмеялся, пришел в себя от звуков собственного смеха, внутри все похолодело, и волна страха вынесла его обратно за столик.

Сидевшая напротив девушка захлопала длинными ресницами и проницательно посмотрела на него сквозь дымку лютценского тумана[3]. Боксер я или нет, подумал он, чувствуя себя жалким, чего это она на меня так смотрит. И тут он услышал, как девушка холодным, как мороженое, голосом, будто его на блюдечко положили прямо из морозилки, спрашивает: а он тоже?

Черт, да они ж про меня говорят, мелькнуло у него в голове, он попытался начать мыслить ясно и сделал несколько энергичных гребков, чтобы выплыть из собственных глубин на мелководье, и, когда суша была совсем рядом, до него донесся голос Патлатого: да он поначалу всегда так, но все не так плохо, как кажется, — сначала думаешь, что он сейчас вообще свалится, но этот чертяка быстро отходит.

Ай-ай-ай, решили, что я нажрался, подумал Балагур, покрепче ухватился за столешницу, зафиксировал взгляд в одной точке и попытался прогнать дурман из головы: я — трезвый. Десятью восемь — восемьдесят. У девушки на голове красная повязка. На столе — четыре чашки. Вот идет официантка. У нее красный носовой платок в нагрудном кармане.