Змея - Дагерман Стиг - Страница 25

Какой воспитанный господин, думаю я, отряхивая барышне спину. Но не успел я с ней и словечком перекинуться, как она запрыгивает на велосипед и уматывает с такой скоростью, будто за ней сам черт гонится. Тут-то я и понял, что все это время ей просто было страшно, и вообще она все это от страха. Большего разочарования я в жизни не испытывал.

Прошло, значит, несколько дней, я и думать забыл про всю эту историю и, сославшись на больную спину, удачно прикомандировался: перекрашивать теплоход, который конфисковали во флот. И тут проходит слух, что меня сажают на гауптвахту к лейтенанту Вестеру. Так оно и вышло. После обеда приходит этот манерный господин на верфь, теперь-то в форме, но сигара и пухлое личико на месте, и выглядит он уже не так дружелюбно. Вам приказано явиться завтра, в субботу к трем часам, говорит он, за что — сами знаете. Разворачивается и уходит, а я думаю — вот ведь не повезло. Еще и во время увольнения.

Прихожу я в субботу, приуныв, на набережную и замечаю, что я тут не один. Стоят еще трое у края и мрачно пялятся на грязную воду. Ровно в три на капитанский мостик выходит лейтенант Вестер и приказывает подняться на борт. Ругаться — не ругается, встречает нас спокойненько на носу. Разговаривает с нами так, словно мы на увеселительную прогулку собираемся. Обращается к нам «господа», и весь такой милый, что нам начинает казаться, что товарищи наши что-то перепутали. Сначала займемся физической подготовкой — в машинном отделении, там приятная прохлада, говорит он. Мы, дураки, обрадовались и по его просьбе разуваемся и снимаем носки. Но в машинном отделении вовсе не прохладно, потому что в печах горит огонь, а дверцы приоткрыты, и вот мы потеем в своей форме, хотя еще ничего и не делали. Начинается физическая подготовка, и мы понимаем, зачем он попросил нас разуться. Насыпал на пол углей и заставил нас прыгать по ним, приподниматься на носках, а потом отжиматься прямо на колючих горячих углях. Поначалу нам удается не вставать на самые острые угли, но темп ускоряется, рассчитывать движения уже невозможно, и через пятнадцать минут таких упражнений у нас руки-ноги в крови, и нам кажется, что в аду и то не так худо. Через полчаса кровь останавливается, и удивительно это — ко всему человек привыкает, потому что на самом деле уже ничего не чувствуешь, потому что раны забились угольной пылью и перестали кровоточить, но пылью забит и рот, и пить хочется так, что, кажется, убил бы за стакан воды. Через сорок пять минут уже вообще не больно, да и пить не хочется. Просто сил нет, и ни о чем больше не мечтаешь, кроме как упасть прямо в эти угли и заснуть прямо на них. Но об этом не может быть и речи, потому что физподготовка рассчитана на час, и, когда час заканчивается, все приходят в норму, и даже немного жаль, что закончилось, раз уж завели эту шарманку. Только когда лезешь вверх по лестнице, чувствуешь, что руки и ноги превратились в сплошные раны, перед глазами пляшут красные пятна, и хочется свернуть шею тому, кто все это устроил, но почти сразу же накатывает такая усталость, что ты готов кричать «ура!» своему мучителю, лишь бы отпустил. Думаю, мы вчетвером были примерно в одном состоянии, пытаясь найти раскиданные по палубе сапоги и носки. Надеть их мы даже не пытались, потому что понимали, что ноги наши еще не скоро можно будет запихнуть в обычную обувь, и сразу заметили, как невероятно тяжело ходить по полу, не засыпанному острыми углями.

Если бы на этом все и закончилось, то ничего бы и не случилось, мы дошли до состояния, в котором человек перестает быть опасным. Это же так, волнами, происходит. Первые полчаса ты в бешенстве, потом впадаешь в апатию, потом снова впадаешь в бешенство. Тут лейтенант собирает нас на носу, показывает на фок-мачту и говорит, что хочет сфотографировать нас на ней, как мы стоим там, наверху, и держим блок на рее. Тут-то мы четверо и поняли, даже не взглянув друг на друга, к чему он клонит. Сначала мы на своих израненных ногах сходили за лежавшей на набережной стремянкой и, чуть не плача от адской боли, приладили ее к фок-мачте. Потом пошли туда же за блоком — тяжеленная железная штука, вчетвером с трудом ее подняли. Затащили на борт, остановились отдышаться, стоим смотрим вверх на рею, она высоко-высоко, а сил-то у нас не осталось.

Тут выходит Вестер с фотоаппаратом и кричит «вы что, еще блок не подняли!», и мы сами удивились, с какой легкостью мы подхватили этот блок и полезли вверх по лестнице. Лестница широкая была, можно было вдвоем на одной ступеньке стоять и держать блок вчетвером. Медленно доползли до самого верха, боялись, что лестница свалится вместе с нами, но мы ее как-то так удачно приладили, что все прошло нормально. Наконец, когда мы залезли на самый верх, Вестер подошел к лестнице, встал под нами и смотрит прямо на блок. Мы наклонились, посмотрели на него и, не сговариваясь, сразу поняли, что будет дальше. Долго смотрели на его белый лоб, который оттуда, сверху, казался нам белой полоской. Так-то он загорелый, а вот лоб был белым — как будто кремом намазан. Осмотрелись мы, поблизости вроде никого — вообще в порту никого. Помню, видел, как черная кошка выпрыгнула из кабины подъемного крана как раз в тот момент, когда блок выскользнул у меня из рук… да я даже и не знаю, кто из нас отпустил первым, или мы все отпустили руки одновременно — просто смотрели на этот белый лоб, пока на него не обрушился железный блок.

Потом нас допрашивали, то да се, и все решили, что произошел прискорбный несчастный случай. А вот теперь скажу вам, что в этом самого странного: никто из нас не хотел ронять блок ему на голову, мы и правда думали, что так вышло случайно. То есть если бы кто-то из нас сказал: мы убили его, потому что он был вообще ненормальный, может, нас бы и мучила совесть, а так — нет, мы спокойно спали по ночам. С теми парнями я больше не общался — ну разве что здоровался по утрам, да и потом нас прикомандировали к разным военно-морским базам. Прошло не меньше года, прежде чем все это стало мне сниться. Просыпался в холодном поту посреди ночи, будто он стоит где-то в комнате с рассеченным лбом, и через неделю решил, что надо переехать. Обосновался в другом месте, надеялся, что там буду спать лучше, но все без толку. И вот наконец отправляют меня в море, а я и рад сбежать, с новыми товарищами потихоньку все подзабылось, хоть и не сразу. А потом пришли мы в Лиссабон, и мне говорят — гляди, вон у нас тут еще один швед служит. Мы с ним почти сразу друг друга узнали. Мне кажется, мы оба долго обходили друг друга стороной, надеялись, что обознались, и до самой Малаги даже не здоровались, косо посматривали друг на друга и плохо спали по ночам с самого выхода из Лиссабона. В Малаге тот парень сошел на берег, да так и не вернулся, а кроме меня, никто и не понял почему. Но я промолчал и никому до сегодняшней ночи об этом не рассказывал.

Когда Сёренсон закончил свой рассказ, в казарме стало так тихо, что даже тихий звон колоколов церкви Святого Оскара казался настоящими фанфарами. По поводу его истории сказать нам было нечего, спросить — тоже. Нам показалось, что в ней было что-то невысказанное, незаконченное, и мы лежали в своих койках и чувствовали себя в каком-то смысле его сообщниками. Как будто мы тоже были среди этой четверки матросов, которые жарким летним днем убили того лейтенанта. Постепенно мы, конечно, поняли, что это загадочное ощущение причастности к чему-то отвратительному связано с тем, что мы пережили раньше. Но в то же время мы задумались над тем, что такое вина — в чем виноват Сёренсон, в чем виноваты остальные и действительно ли это можно считать убийством? Кажется, выводы мы по этому поводу сделали разные. Наверное, самые умные из нас начали думать о том, где вообще проходит граница между преступлением и тем, что со стороны запросто может показаться несчастным случаем. Хотя мысли эти, конечно, опасные, особенно ночью, особенно когда тебе страшно, и из-за этого страха ты уже давно не можешь спать.

Поэтому, когда тишина наконец закончилась, мы испытали радость и облегчение. Как будто мы все были повязаны, и только так можно было избавиться от давящего мрака, объединявшего нас. К тому же следующий рассказчик заговорил так спокойно и доверительно, что мы поняли — тут нам бояться нечего. Он был довольно округлый — и лицом, и телом, но при этом в нем была какая-то основательность, без пухлости и одутловатости. Эта вот основательность звучала и в его голосе. Вообще-то, он редко что-то говорил, по крайней мере, мы его давно не слышали, но то, что когда-то слышали, навело нас на мысль, что его рассказ как будто бы все это заполирует — хотя это, может, и не самое удачное слово… Как-то зашлифует острые края рассказов Джокера и Сёренсона, потому что их рассказы продолжали царапать нас изнутри.