Змея - Дагерман Стиг - Страница 24

Мы молча замерли в койках, когда Джокер закончил свой рассказ, и с этого момента мы все стали относиться к нему с особым уважением. У большинства — да что там, у всех нас — ничего примечательного в жизни не случалось, ничего такого серьезного, о чем стоило бы вот так обстоятельно рассказывать. Мы лежали, перебирая в памяти авантюры, рабочие места, пытались представить, что у нас есть какой-нибудь знакомый вроде Пелле Упсальского, но как ни пытались, на ум нам никто не приходил. Можно, конечно, сказать, что рассказ произвел на нас столь сильное впечатление из-за царившей в бараке атмосферы, из-за того, что мы хоть ненадолго освободились от мучительного страха, но на самом деле даже в более нормальной ситуации, думаю, мы бы слушали его, затаив дыхание.

Некоторые из нас лежали в койках и отчаянно завидовали человеку, который оказался таким хорошим рассказчиком, поэтому думаю, что Весельчак просто от зависти впоследствии утверждал, что заснул посреди рассказа про Пелле Упсальского, потому что как раз заправские остряки, которые за словом в карман не полезут, обычно не очень-то хорошо умеют рассказывать серьезные истории, в которых есть какой-то смысл.

Наверняка именно от зависти следующим заговорил Сёренсон, маленький бывший моряк с острым носом. У него, кстати говоря, все было какое-то острое: колючий лоб, резко очерченный нос, подбородок вперед торчит, как козлиная бородка. Роста он был небольшого, худощавый, и все острое, как нож, — плечи, колени, локти, а острее всего голос. Визгливый и писклявый, как у старухи, но было в нем что-то такое, отчего никто никогда над ним не подшучивал. Что-то, внушавшее уважение, несмотря на довольно-таки жалкий внешний вид. Уважение, может, и не самое подходящее слово, но, как только он подходил и что-нибудь спрашивал или просил о чем-то, все как-то вздрагивали. Может, просто потому, что он раньше был моряком и это придавало ему особую ауру, хотя не сказать, чтобы он этим хвастался, по крайней мере не напрямую. Так-то мог прихвастнуть, но, по крайней мере, никого это не раздражало.

Когда слово взял Сёренсон, кое-кому из нас показалось, что не стоило бы ему продолжать после Джокера, да и в целом мы от Сёренсона как от рассказчика ничего особенного не ожидали. К сожалению, голос у него был не самый приятный. Он умел им пользоваться, когда хотел кого-нибудь припугнуть или добиться чего-то, но когда приходится слушать длинную историю, рассказанную таким голосом, — удовольствие примерно такое же, как сидеть в кино на подушечке с иголками. Вот о чем мы думали, хотя, наверное, немного обманывали себя, потому что голос оказался не таким и ужасным. Говорил он, конечно, довольно сбивчиво, надолго умолкал, запинался, но все равно его рассказ нам понравился: нас напугала и сама история, и то, как он говорил, с неохотой признались мы себе: странноватая какая-то, довольно глупая манера говорить.

Во время прошлой войны, под конец, начинает он, и нам сразу не нравится колкость в его голосе, служил я на флоте. Не хочется особо это вспоминать, да и забывал я почти все, когда приходил с моря, но это был ад — настоящий ад, не то, что здесь. Кто из вас хоть раз побывал в городе, где есть военно-морская база, тот знает, что там творится. Пинают тебя все, кому не лень: и жители, и командование — если не ходишь по улицам чинно, что твой учитель воскресной школы, так какая-нибудь сволочь обязательно на тебя стукнет. Ну и девчонки в таких захолустьях — сами понимаете. Если у тебя в карманах пусто, и не посмотрят на тебя.

(Ай-ай, подумали мы, сейчас начнется нытье…)

В общем, во всем городе было только одно местечко, куда могли пойти рядовые, кафешка под названием «Зеленая избушка». Среди новобранцев слухи распространялись быстро, и все быстро прознали, что там ошиваются матросы, пытаются поделить девчонок местных. Они были у мужиков как бы в собственности, поэтому с серьезными намерениями к ним не подкатывали. Об одной девке, кстати, историю рассказывали всем новобранцам, передавали из уст в уста, так сказать, чтоб новенькие были в курсе дела. В общем, поговаривали, что как-то раз вечером в воскресенье парням удалось протащить девку мимо караульных. А дело было так: один притворился пьяным и отвлек караульного с поста, а остальные пока ее и провели. Потом всю ночь развлекались с ней в полку, и, когда c утра скомандовали «Подъем!», бедняжка с трудом держалась на ногах. Ну и на построении смотрят — а одного-то не хватает! Он в городе развлекался, до отбоя вернуться не успел, ну и чтоб его выручить, вон что придумали: нарядили девку в форму, пусть за него на плацу постоит. Напялили на нее галифе, гимнастерку да бескозырку на голову, вывели ее из казармы и поставили куда полагается. Место было не самое приметное, и парни в нужный момент ее толкали, чтоб она на поворотах шла куда надо. Все бы небось и сошло им с рук, если бы построением, как всегда, командовал старый подслеповатый флаг-офицер, но именно в то утро его заменял новенький лейтенант, некий Вестер. И вот Вестеру вдруг показалось, что парни-то что-то разъелись, он и погнал всех прыгать через козла, хотя раньше такого никогда не было, чтоб такая подготовка до первого завтрака. Ну и все стали прыгать, а бедняга так напугалась, что совсем растерялась. Ну и значит, подлетает к ней лейтенант и кулаком ее в грудь, да так, что она упала, а сам орет: что, сил нет прыгать! И тут до него вдруг доходит, что кулак-то во что-то больно мягкое пришелся, он ее с земли поднимает, сбивает бескозырку и видит, что это баба.

Что дальше было, никто не знал, но говорили, что, вообще-то, всю эту историю сам лейтенант Вестер выдумал — популярности захотел. Да никто особо и не удивился, потому что лейтенант Вестер тот еще хитрец был, но не особенно-то ему это помогало — из всех офицеров его сильнее всех ненавидели. Как попадешь в часть, так тебе сразу и говорят: смотри, чтоб только лейтенант Вестер не пронюхал, а то плохи твои дела. Удивительно, как его все боялись. Говорят, что его даже начальство уважало.

Сам-то я не сразу понял, почему все его так боятся, и, когда впервые увидел, подумал, что другого такого благовоспитанного офицера во всем флоте не сыскать. Но потом мне все стали говорить, что по первости он всегда такое впечатление производит — а поймешь все, когда чем-то провинишься: в самоволку уйдешь, или забудешь отдать честь, или еще что-нибудь такое. И тогда Вестер был просто сама любезность, всегда помогал, прикрывал вроде как, провинившийся всю неделю ходил и благодарил его, а потом вдруг узнавал, что его сажают на гауптвахту к лейтенанту Вестеру.

Хотя кто их знает, что они там языками своими болтают, так что я особо-то и не задумывался на этот счет. И вот в один прекрасный день, а точнее — вечер, пошел я прогуляться за городом, в одиночку. Мало где увидишь столько парней, скучающих по компании, как в гарнизонном городе, а поскольку городские барышни были все из себя такие недоступные, матросы обычно шастали на окраинах, юбки попроще искали. Ну и многие думали, что на такую охоту лучше в одиночку ходить. В общем, шел я там по проселку, по сторонам поглядывал, и тут едет за мной девушка на велосипеде. Я, конечно, останавливаюсь, жду, пока она со мной поравняется, хватаю велосипед за руль, ну и спрашиваю, не хочет ли она пройтись. У нее особых дел нет, она слезает с велосипеда, и мы идем с ней, болтаем о том о сем. Потом смотрю — достаточно прогулялись, ну я и спрашиваю, не можем ли мы велосипед ее поставить и присесть на обочине. Дальше все по плану, прошло неплохо, и только мы все дела сделали, смотрю — по дороге кто-то идет. Мужик, одет в гражданское, маленький да пухлый, в одной руке — трость, в другой — сигара. Ш-ш-ш, говорю я подруге, кто-то идет, и пытаюсь спрятаться. И сначала думаю, что он мимо пройдет, но тут шаги смолкают, и я понимаю, что он остановился. А, говорит подруга, да это лейтенант Вестер. Да какой же это лейтенант, шепчу я ей, а сам пытаюсь успокоиться. Но тут господин подходит поближе и вежливо так, с неподдельным интересом спрашивает: а на траве-то лежать не мокро? Тут-то я ей и поверил, но сам виду не подаю и говорю так небрежно и спокойно: нет, лейтенант, не так уж и мокро. Он достает изо рта сигару, вежливо мне кивает, улыбается и убирает девкин велосипед в кювет — чтобы проезд не загораживал. Ну и идет своей дорогой, помахивает тростью с довольным видом.