Змея - Дагерман Стиг - Страница 20

Рыболовный крючок впивается в Ирен с новой силой: он стал еще острее, как будто его наточили. Чья-то привычная рука проворачивает его, загоняя все глубже и глубже в Ирен. Ну почему, думает она, почему на ее месте не я? Почему я не могу раздеться, хихикать, лезть драться и все прочее, чтобы все увидели, что я не промах?

Теперь точно все пропало, думает она, все пропало, потому что теперь нечего больше ждать, все осталось позади, а то, чего она так ждала, одновременно и случилось, и не случилось. Поэтому маленький зверек может снова взяться за дело. Сначала он вгрызается в то, что попроще. Ее накрывает волной кроваво-красного отчаяния, и она знает, что все пропало, что в ее мертвых глазах отражается лежащая на полу голая девушка, которая настолько лучше ее, потому что умеет жить на полную, не прилагая для этого никаких усилий.

Внезапно приходит спасение, по крайней мере — временное. Все еще стоя у косяка, Маттсон вдруг вскрикивает — так бывает с пьяными, когда они вдруг замечают что-то, что не замечают все эти трезвые лицемеры. Может, это Вера кричала, рычит он и нагибается вперед, а потом снова хватается за косяк и тупо ухмыляется, довольный, что смог сказать что-то членораздельное. Да, кстати, куда Вера подевалась, кричит Эрик и топает ногами, пытаясь заглушить музыку.

Тогда Билл отталкивает от себя голую девушку, та падает на пол, он подбегает к граммофону и бьет кулаком по пластинке так, что кларнетист умирает, не доиграв коду. Плевать мне на ваши фантазии, кричит он в синюю бутылку. Сейчас покажу вам кое-что, а потом фантазируйте дальше! Пошли!

Он пробегает мимо Ирен, кожа на скулах натянута как на барабане. Если не боитесь, то идите и гляньте! Все столпились в дверном проеме и смотрят, как он мечется по веранде. Собирает пивные бутылки и бутылки из-под самогона, расставляет их на столе, как на плацу. Потом залезает под скамейку и достает оттуда свой ранец. Что, кричит он, боитесь подойти?! Боитесь поближе подойти?! Тогда все пятеро подходят ближе, голая девушка дрожит и зевает, и Ирен замечает, что у той плечо превратилось в один огромный синяк. Девушка смотрит на Ирен и впервые за весь вечер обращается к ней: чё смотришь, папаша меня отходил, когда я в прошлую субботу навеселе домой вернулась. С тех пор мы с Инг-Лиз дома не ночуем. Ирен ежится от холода.

Итак, дамы и господа, провозглашает Билл, как зазывала в парке развлечений, повернитесь к столу, закройте глаза и не открывайте, пока я вам не скажу. Все послушно поворачиваются, потому что слишком устали, чтобы сопротивляться, или слишком пьяны, чтобы думать одну мысль дольше пары секунд. С закрытыми глазами они слышат, как что-то шуршит по столу, как падает стакан, потом еще несколько.

Дамы и господа, произносит он ледяным голосом, все оборачиваются, открывают глаза, и первыми начинают кричать Инга и Инг-Лиз. Спасите, орут они, комично тараща глаза, как будто их голоса — бусины, нанизанные на одну нитку. Твою ж мать, ноги моей здесь больше не будет, орет пила и пятится назад на непослушных ногах, не сводя глаз со стола. Инг-Лиз перестает кричать и не пытается убежать. Окаменев, она стоит с открытым ртом, как будто пытается проглотить рвущийся наружу крик. Парни тоже не кричат, стоят неподвижно и смотрят на стол, внезапно кажутся намного трезвее и бледнее. Ирен стоит у стола. Ей не хочется ни кричать, ни бежать, но она понимает, что с ней что-то происходит, и это похуже любого рыболовного крючка.

Голая девушка исчезает, больше в комнате никто не двигается с места — разве что змея. Все стоят и смотрят, как змея просыпается и оживает. В холодных глазах будто бы загораются фонарики. Она медленно вытягивается в узкую полоску, струится по столу между стаканами и тарелками. Когда хвост касается стаканов, раздается зловещий шелест, всем кажется, что змея приподнимает плоскую голову и разглядывает их сквозь лес пивных бутылок.

Все пятеро стоят вокруг стола. Совсем как в детстве, думает Ирен: стоишь у котелка рядом с речкой, и вдруг из костра вырывается язык пламени, лизнет кого-нибудь горячим, и обожженный вылетает из игры. Все видят, что змея ползет к ней, переворачивая длинным телом стаканы, встречающиеся на пути, и Ирен понимает, что пропала.

В ней бурлит ужас, взбивает в ней пену маленьким венчиком, и она обнажена перед лицом этого ужаса и знает, что это правда. Знает, что это правда и что все, что она делала и говорила, было нужно лишь затем, чтобы отогнать от себя ужас. Ужас — тот самый маленький зверек, и теперь его ничто не удержит. Внезапно она начинает кричать — нет, не она, а зверек — сама она вообще ничего не хочет, крик просто выливается из нее пеной, как лимонад из поспешно открытой бутылки. Крики превращаются в слова, она пугается этих слов и бросается бежать: это правда, слышит она собственный крик, это правда! Она умерла!

И вот она выбегает с веранды и ныряет прямо в синюю бутылку. Спотыкается, растягивается на траве, но тут же вскакивает на ноги, бежит по дороге, мимо спящих домиков, глядящих слепыми глазами в ночь. Еловые ветки хлещут по лицу, как жесткие птичьи крылья, тропинка заканчивается и выплевывает ее на проселок. Она растерянно стоит, не понимая, в какую сторону бежать. Из леса доносятся шаги, ей хочется убежать, но парус неба не выдерживает, рвется, и на небо выпрыгивает луна, Ирен снова оказывается в зеленой бутылке и понимает, что ей не уйти.

Представьте себе, как после короткой летней ночи наступает день. Кто-то проходится по небосводу смоченной в растворе соды тряпкой и стирает с него звезды, оставляя только сияющий, туго натянутый стальной купол. Кто-то разбрызгивает в космосе красные чернила, и они расплываются, будто попав на промокашку где-то там, на самом верху. Потом появляется свет, ночь распутывает слои паутины — толстой, черной паутины, которая охотно отдается ее рукам, а вот серые тонкие паутинки упрямо висят над землей, и тому, кто идет по лесу с севера на юг, кажется, что еще ночь, пока в вереске не начинают появляться отблески первых лучей. Утро наступает так внезапно и спешно, что сначала ему кажется, что это бабочка с желтыми крылышками присела на поляне, и, возможно, он даже подбегает к ней по влажному вереску, пытаясь поймать, но быстро понимает, что ошибся, а когда оборачивается, видит, что небо за его спиной до самой опушки леса и еще на милю вверх пылает багровым огнем, будто вот-вот сгорит и упадет на землю. Но на самом деле в лесу холодно — это самое холодное и самое ясное время суток, когда утро выметает стальной метлой последние паутинки ночи.

Некоторое время они стоят на небольшом возвышении, упрямо поднимающемся из волн леса, и смотрят на рассвет. Потом становится холодно, они прикуривают, спичка с шипением падает в мокрую траву. Они поворачиваются спиной к солнцу, спускаются по гребню лесной волны и уходят вглубь лиственного леса, где свежевымытые дождем деревья дрожат от холода на утреннем ветерке. Они упрямо идут все в том же направлении, что и всю ночь, и оба знают, что рано или поздно выйдут к железной дороге.

А произошло вот что:

Он догоняет ее у проселка и идет рядом с ней в лунном свете, не говоря ни слова. Идет быстрее нее, и ей приходится ускориться, чтобы не отставать, хотя, вообще-то, это он решил составить ей компанию. Миновав перекресток, они продолжают идти прямо, а между ними на тоненьком шнурке качается молчание. Внезапно он грубо и резко заговаривает с ней, и она понимает, что все это время он собирался с духом: что ты об этом знаешь?

Внезапно она понимает, что он неправильно понял ее слова, и начинает плакать, а он берет ее под руку и заводит в лес. Они ложатся среди вереска, где земля за ночь не успела остыть. Она гусеничкой сворачивается в зарослях вереска, он отламывает веточку и щекочет ей затылок. Потом веточка вереска касается губ, и она, не поднимая головы, рассказывает все, что с ней произошло. Про Веру ничего не говорит, потому что ужас коснулся ее и заставил забыть об этом.