Учебник выживания для неприспособленных - Гунциг Томас - Страница 12

Вероятно, у Мартины и Жака Ширака в этот момент прошла перед глазами вся их жизнь на службе торгового центра: как они много лет работали по «гибкому» графику, вставали чуть свет, часами ворочали ящики в подсобках, часами расставляли продукты на прилавках, видели перед собой череду спешащих покупателей, миллионы и миллионы, так мало улыбок, так много презрения. И эти обеденные перерывы, которые всегда кончались так быстро, и эти паузы на четверть часа, когда только и можно, что полистать «Closer» или «Вуаси», и эти вечера, когда все болит и ломит и кажется, что вместо мозга в голове оголенный электрический провод, а сколько потерянных часов, когда бесноватые менеджеры под белесым неоновым светом распространялись на производственных совещаниях по «повышению уровня» о развитии гаммы средств ухода за туалетом, заливались соловьями о степени пропитываемости влажной туалетной бумаги, забивали головы сортами злаковых хлопьев и держали героические речи конкистадоров об уходе за полостью рта. Наверняка все это пронеслось перед глазами Мартины и Жака Ширака, и наверняка Мартине и Жаку Шираку показалось, будто им говорят, вот так, в лоб, без предисловий, что их жизнь прошла зря и их вполне могли бы приговорить к смерти двадцать лет назад, это бы ничего не изменило.

Это было бы даже к лучшему.

Жан-Жан, конечно, не знал, что происходило в их головах, но именно в этот момент его день, начавшийся не лучшим образом, окончательно обернулся катастрофой.

Жак Ширак ничего не сказал. Ни слова. Ни звука. Даже ни вздоха. Он молча шагнул к директору по кадрам, решительный, как авианосец на Босфоре, и одной рукой схватил его за горло.

Директор по кадрам тоже не издал ни звука. Но лицо его стало густо-красным, а потом сразу густо-фиолетовым. Его руки отчаянно цеплялись за локти Жака Ширака, которые выглядели достаточно крепкими, чтобы сто раз отжаться.

Несколько секунд продолжалась эта ситуация, единственным исходом которой казалась смерть директора по кадрам, но тут на штурм Жака Ширака бросился старший кассир. Оттуда, где стоял Жан-Жан, казалось, будто маленький ребенок пытается забраться на грузовик-цистерну, и Жак Ширак свободной рукой ухватил старшего кассира за шею; тот тоже не издал ни звука, и лицо его так же быстро сменило цвет на красный и фиолетовый.

Жан-Жан оцепенел. Мартина тоже. Потом из глубины его сознания всплыл четкий приказ. Он выхватил маленький тазер, которым никогда не пользовался, и направил его на Жака Ширака.

— Прекрати! — крикнул он и сам не узнал своего голоса.

Жак Ширак посмотрел ему в глаза, вложив в свой взгляд невербальное послание, говорившее, что ему плевать на пятьдесят тысяч вольт, которые он может получить, и что он твердо намерен завершить начатое.

Жан-Жан уже готов был нажать на спуск, но тут на него бросилась Мартина.

В полной панике она плакала и одновременно била его кулаками.

И тазер выстрелил.

Две крошечные иглы вылетели из ствола на скорости пятьдесят метров в секунду и вонзились одна в руку, другая в шею Мартины Лавердюр, выплеснув при соприкосновении всю свою электрическую энергию.

Не вскрикнув, она упала на пол и сильно ударилась головой об угол стеклянного столика модели «Гранос» из «Икеи».

Упала и больше не двигалась.

Совсем.

Жак Ширак Усумо, видевший всю сцену, выпустил старшего кассира и директора по кадрам и склонился над телом Мартины. Оттуда, где стоял Жан-Жан, ему было видно пятнышко почти черной крови, расплывавшееся на голове кассирши и вскоре растекшееся по линолеуму «под дымчатый камень». Он глупо понадеялся, что Жак Ширак этого не заметит.

Но он заметил.

Он нагнулся ниже.

Погрузил пальцы в темно-красную жидкость и произнес одно слово на непонятном языке, должно быть, всплывшее из далекого детства.

Это слово пахло бедой и отчаянием.

Но это слово пахло еще и ненавистью.

Он выпрямился, шагнул к Жан-Жану и, как прежде старшего кассира и директора по кадрам, схватил его за горло. Жан-Жан почувствовал себя словно в тесной квартирке, где разом отключили газ и электричество.

Полная темнота.

Жан-Жан всегда верил в легенду о том, что перед глазами умирающего проносится в одну секунду вся его жизнь, но сейчас он убедился, что ничего подобного. Умирать было темно, холодно и ужасно больно. Ослепленный недостатком кислорода, он все же отчетливо почувствовал, что не касается ногами пола и невольно восхитился феноменальной силищей Жака Ширака.

Потом он упал на пол, и воздух ворвался в его легкие. Дрожа, он с трудом встал на четвереньки и сквозь мельтешащие перед глазами черные пятна разглядел Жака Ширака Усумо, который покидал кабинет директора по кадрам. Над головой звучал голос старшего кассира:

— Да вставайте же, наконец…

Жан-Жан мало-помалу пришел в себя. И, придя в себя, ощутил боль в шее, побывавшей в промышленных тисках.

Рядом с ним директор по кадрам еще держал в руках тяжелую стеклянную пепельницу: ей он ударил в лицо Жака Ширака Усумо, который после этого ретировался.

Все трое теперь стояли посреди того, что осталось от кабинета, а у их ног лежало безжизненное тело Мартины Лавердюр.

— Не может быть, ну и дура, черт побери! — воскликнул директор по кадрам.

— Есть и хорошая сторона, она ведь все равно что уволилась, верно? — заметил старший кассир.

— Да, но есть и плохая сторона, придется заполнять кучу бумаг.

Выслушав до конца рассказ Жан-Жана, Марианна подумала немного и заявила:

— Как бы то ни было, ты здесь ни при чем. Это несчастный случай. И есть два свидетеля.

Жан-Жан пожал плечами. Он предпочел бы, чтобы его спросили, как он себя чувствует, не достала ли его до печенок эта бессмысленная жестокость и не будет ли разбитая голова бедной запуганной женщины преследовать его в ночных кошмарах. Марианна провела рукой по лбу и села в кресло, имитацию Ле Корбюзье, которое она купила в прошлом году и считала внешним признаком социального успеха.

— Как же у меня болит голова.

Жан-Жан понял, что разговор окончен и Марианна вернулась к по-настоящему важным вещам, сиречь к Марианне.

Он, однако, не мог выбросить из головы образ Мартины Лавердюр, когда она бросилась на него. В действительности все произошло очень быстро, но в его памяти прокручивалось медленным слайд-шоу, под которое его мозг рефлекторно подложил драматическую музыку.

«Я убил человека», — подумал он. И отчетливо понял, что больше никогда не будет прежним. Понял, что это останется в нем невидимым шрамом и даже что однажды ему придется держать ответ.

Он стоял, рассеянно глядя на вид, открывавшийся с его восьмого этажа: сгущались сумерки над многоквартирными домами, почти такими же, как его дом, где люди проводили вечера, почти такие же, как его вечер. А чуть дальше торговые центры и гипермаркеты включили миллионы светящихся трубок, и гигантские буквы, образующие названия торговых сетей, замигали на фоне черного неба.

— А ты не спросишь, как прошел день у меня? — сказала Марианна.

Жан-Жан содрогнулся. Этот тон он знал наизусть. Это был тон Марианны после скверного дня, когда на нее орали мужики в закупочном центре. Это был тон Марианны, нарывающейся на ссору, потому что для нее это единственный способ дать выход накопившимся за день отрицательным эмоциям. Это был тон Марианны — зеленой мамбы, которой срочно требуется жертва.

— Что-нибудь случилось?

— Слушай, ты поздно спохватился. Звучит так фальшиво, что хочется расквасить тебе физиономию.

Жан-Жану очень хотелось избежать стычки. Он попробовал отвлекающий маневр, который иногда срабатывал:

— Ты не голодна? Я принес тайскую еду. Ты говорила, что тебе хочется чего-нибудь азиатского.

Марианна обернулась и устремила на него острый взгляд своих желтоватых глаз, и он понял, что никуда не денется.

— Я ненавижу, когда ты говоришь со мной таким тоном. Я не инвалид!

— Я просто хотел за тобой поухаживать.