Побег из волчьей пасти (СИ) - "Greko" - Страница 7

— Сейчас догадываюсь.

— Конечно, мы грабили испанцев, голландцев и англичан. Прикрывались каперским патентом, выданным султаном. Но самое вкусное… мы совершали рейды в Европу, захватывали пленных, превращая их в рабов.

Я крепче сжал в руках подаренный мне Бахадуром нож, вспомнив про убитых родителей и сестру. Подумал, что может мне сейчас исправить оплошность русского солдата и покончить с этим грязным пиратом? Потом одумался. Не он виновник несчастий моей семьи. Да и не успел бы и взмахнуть рукой, как, я уверен, нож Бахадура, внимательно следившего за нашим разговором, воткнулся бы мне в глаз. Да и не эти соображения меня остановили прежде всего. Спокойный и откровенный рассказ Абделя напоминал исповедь. Почему я был выбран в качестве исповедника — не знаю. Но теперь было необходимо выслушать его до конца.

— Пиратом я был удачливым. Дело свое знал. Когда возвращались в Алжир, несчастных пленных выводили на Бадестан, длинную улицу, закрытую с обоих концов, и раздевали догола, чтобы покупатели сделали свой выбор. Алжирский дей забирал пятую часть выручки. Арматору причиталась половина оставшейся прибыли, другая делилась на всю команду. Мне доставалось сорок процентов… Душа и совесть меня не терзали. А что им было делать, если сверху их придавило звонкой монетой?

— Так много было монет?

— Общая моя добыча к Варне была порядка 80-ти тысяч франков, — опять равнодушно сообщил мне Абдель умопомрачительную сумму[2].

Я не предполагал, что речь могла идти о таких суммах.

— Впечатляет? — горько усмехнувшись, Абдель посмотрел на меня.

— Да. Что с глупостью и жадностью?

— Что обычно. Не удержался. Ожидал легкой наживы. Думал в Черном море во время войны корсару будет раздолье. А по итогу потерял корабль, команду и получил этот шрам. Заслужил. За все нужно платить. За глупость и жадность — особенно. Теперь мне не нужно об этом напоминать. Мне судьба поставила этот косой знак как вечное напоминание. Я его чувствую, когда трогаю лицо руками. Я его вижу, когда смотрюсь в зеркало.

— Что после?

— Вернулся в Алжир в следующем 1830 году. Думал набрать новую команду. Достать корабль. Продолжить пиратствовать.

— Что помешало?

— Французы.

— Как они вам могли помешать?

— Началось их вторжение.

Абдель замолчал. Тут я заметил, что он потерял свое привычное спокойствие и теперь борется, чтобы не выдать участившееся дыхание, крепко сжав губы.

— Не хотите портвейна, Коста? У меня настоящий, — взял он передышку.

— С удовольствием.

Абдель бросил взгляд на Бахадура. Бахадур же бросил взгляд на меня.

— Не волнуйся, — усмехнувшись, успокоил капитан своего верного слугу. — Он меня не тронет. Во всяком случае, пока не выслушает до конца.

Я кивнул Бахадуру, подтверждая справедливость слов Абделя. Бахадур бесшумно исчез в тени.

— Не думаю, что вам знакомо обращение маршала Бурмона к населению Алжира.

— Нет, не знакомо.

— А я помню его наизусть, — Абдель выдохнул с шумом, прежде чем продолжить. — «Мы, французы и ваши друзья, сейчас направляемся в столицу страны — город Алжир. Мы клянемся в наших добрых намерениях, и если вы присоединитесь к нам и докажете, что способны обеспечить нам безопасность, то власть будет оставаться в ваших руках, как и раньше, и вы сохраните независимость своей страны». Как-то так…

Процитировав, Абдель посмотрел на меня, ожидая реакции.

— Насколько я могу предположить, — я горько усмехнулся, — после такого заявления, обычно страну топят в крови.

Подошел Бахадур с подносом, на котором стояла бутылка портвейна и две уже наполненные кружки. Кружки передал нам. С подносом и бутылкой отошел в привычную для себя тень. Я отпил глоток действительно настоящего портвейна.

— Когда столица капитулировала, начался грабеж, несмотря на данные обещания. Как в старину. Три дня на разграбление… Но они на этом не остановились. Разрушали мечети, разоряли кладбища. Они соревновались между собой, — Абдель к кружке не прикоснулся и сейчас смотрел вдаль, в морскую ночь. — Кто больше насобирает отрезанных ушей или конечностей. За это получали награду. Кровавые франки.

«Боже, боже, снова уши. Как с отцом и другими греками-мужчинами! Только теперь не турки, а „благородные“ и „цивилизованные“… Все они одним миром мазаны. И англичашки, и лягушатники, — я вскипал. — Наобещают с три короба, а потом либо бросят, либо перебьют. Каждую секунду орут про гуманность, обвиняют в варварстве других, а сами и есть худшие варвары. И все ради того, чтобы их „файф оф клок“ и круассан оставались незыблемыми. А все вокруг только и квакают: вы не понимаете, это другое. И, ах, Париж! Ах, сильвупле и бонжур! Как же можно сравнивать предапарте и алжирскую феску⁈»

—26 ноября! Я запомнил этот день! Блида, маленький город у подножия Атласских гор. Там был мой дом. Моя семья. Никто не уцелел. Французы устроили невиданную резню мирного населения. Не жалели никого — ни стариков, ни старух, ни женщин, ни даже грудных детей. Французский офицер Тролер превратил город в кладбище буквально за несколько часов. Улицы были устланы трупами, и некому было сосчитать, сколько тогда было убито людей.

Теперь я понял, почему он так назвал свою бригантину. Вечное напоминание. Чтобы не забыть и не простить.

Абдель сделал большой глоток, словно пытаясь избавиться от судороги в горле.

— Я сделал много злого. Мы, берберские пираты, натворили немало. Нас столетиями называли псами султана…И вот пришла расплата. Теперь наших жен и детей продавали на рынках, как стадо баранов, и отправляли в Полинезию на кораблях. Всех, кто отказывался ползать у ног французов, как собаки, без пощады убивали. Тех, кто пользовался авторитетом, судили. Так что, да, вы правы, Коста, они потопили страну в крови. И объясните, в чем разница? Между нами и этими напыщенными мерзавцами⁈ В том, что они — в треуголках и кепи, а мы — в тюрбанах и кушаках⁈ Мы, по крайней мере, не оставляли за собой мертвые города…

Абдель сделал еще глоток портвейна.

— Сочувствую. Это страшно.

— И в то же время, увы, — норма для этого мира.

— Как вы выжили?

— Не это важно.

— А что?

— Важно то, что я, пройдя через эти страдания, снова вернулся к прежнему ремеслу. Вот, плыву в Черкесию, чтобы наполнить трюмы рабами…

— Вы считаете, что русские ведут себя на Кавказе так же, как и французы в Алжире?

Абдель неожиданно засмеялся.

— С французами никто не может сравниться в жестокости, Коста. Никто.

Я допил портвейн.

— Ну, что, занимательный получился рассказ? — грустно усмехнулся капитан.

— Поучительный.

Я встал, считая, что Абдель закончил свою исповедь.

— Спокойно ночи, капитан.

— Спасибо. Но у меня уже не бывает спокойных ночей.

Я кивнул. Пошел к себе.

— Коста! — окликнул меня капитан.

— Да.

— Когда я рассказывал про то, что мы захватывали пленных и продавали их в рабство, вы крепко схватились за нож, подаренный Бахадуром. Почему?

— Я лишился отца, матери и старшей сестры.

— Пираты?

— Нет.

— Поэтому раздумали?

— И поэтому тоже.

— Хотели выслушать до конца?

— Да.

— Что думаете?

— Не мне вас судить.

— Не вам.

— Почему вы мне все это рассказали?

— На вас есть какой-то странный отпечаток. С таким я прежде не сталкивался.

— Что за отпечаток? Смерти?

— Нет. Знание. Какое-то знание, недоступное мне. И никому недоступное.

Я ничего не ответил.

— Пора делать поворот на восток! — сказал Абдель, поднимаясь из кресла.

[1] Если, кто не знает, столь экзотическое имя — всего лишь сокращение лозунга «Да здравствует, Первое Мая!»

[2] На самом деле не столь уж умопомрачительную. Порядка 70 тыс. ассигнациями, что для Косты, конечно, очень много, но для оптового торговца крымскими яблоками — всего лишь выручка за два года.

Утром проснулся позже обычного. Когда вышел на палубу обнаружил и Спенсера, и капитана, стоявших на носу.