Побег из волчьей пасти (СИ) - "Greko" - Страница 27

«Вот тебе и диванные подушки-кусты!» — подумал я.

Наконец, и старания лошади, и помощь кустарника сыграли свою спасительную роль. Лошадь ткнулась в очередной куст, который не сломался, а только сильно накренился, но окончательно остановил коня.

Махмуд первым пришел в себя. Тут же соскочил со своей лошади.

— Не двигайтесь! — приказал нам. — Коней успокойте!

После чего, словно ребенок на ледяной горке, заскользил вниз. Остановился возле лошади. Начал гладить, что-то говорить, успокаивая. Одновременно быстро ощупал все её ноги. Ощупав, улыбнулся.

— Кажется, ничего себе не сломала! — с радостью известил нас. — Только вьючное седло испортилось!

Потом взялся за поводья и ласково стал призывать коня подняться. Конь послушался, вскочил на ноги. Мы со Спенсером с облегчением выдохнули. Махмуд был прав: животное не пострадало. Старик стал медленно подниматься с конем к нам наверх. Поднявшись, встали рядом. Махмуд продолжал гладить и успокаивать верного друга.

— Все, все, все! — общался как с ребенком. — Хороший конь! Хороший!

Потом с недоумением посмотрел на нас. Мы пока не понимали причины такого взгляда.

— Ваша поклажа! — Махмуд указал рукой на разбросанное по всему пути падения лошади содержимое лопнувшего мешка.

Делать нечего! Я спрыгнул с коня, начал спускаться по склону. Дошел до нижней точки, куда расшвыряло поклажу. Начал собирать, поднимаясь вверх. Дошел до кофейного набора. Чертыхнулся. Посмотрел на Спенсера. Тут уж он ничего не мог мне противопоставить. Вздохнул, обреченно кивнул головой.

«Кому-нибудь повезет. Или в настоящем, а, быть может, каким-нибудь археологам в будущем!» — взбирался я дальше по склону вверх, оставив лежать кофейный набор под кустом.

Взял в руки котелок для риса. Опять не отказал себе в удовольствии ехидно посмотреть на Спенсера. Эдмонд и здесь «дал добро». Котелок, наконец, так же был вычеркнут из списка необходимых вещей. Проще говоря, был запущен мною в дальний полёт. Хорошо полетел!

А между тем, пока мы со всем разбирались и заново приторачивали поклажу, лес погрузился в абсолютную темноту, из разряда — глаз выколи. Последние действия я выполнял уже при свете факелов, которые зажег Махмуд. Закончил. Расселись по своим лошадям. Махмуд дал по факелу каждому из нас.

— Плохо! — произнес он. — Много времени потеряли. А на дорогу еще не вышли!

— Здесь есть дорога? — удивился я.

— Есть, — горько усмехнулся Махмуд. — Дорога скорби. Увидишь.

Мы тронулись.

Как бы Спенсеру не хотелось побыстрее оказаться в «колбасной» крепости, он не мог повлиять на Махмуда. А старик рассуждал трезво. В таком лесу, который, кроме страшного, вполне можно было определить и как непроходимый, в полной темноте, скудно освещаемой тремя факелами, с двумя негорцами за спиной, один из которых — так себе, а второй — и вовсе никак сидят на лошадях, спешка означала бы либо тяжелые увечья, либо верную гибель. Он вёл нас так, как позволял рельеф. А этот рельеф весь состоял из препятствий. Непроходимые заросли сменялись загромождением деревьев, поваленных бурей. И часто такое препятствие было невозможно обойти, поскольку сбоку нас подпирала скала, резко уходящая вверх. Нам не раз и не два приходилось спешиваться и топорами прорубать себе путь в этой чаще. Сырая после прошедшего дождя земля была скользкой.

Сердце мое замирало каждый раз, когда я чувствовал скольжение копыт лошади, так напоминавшее мне аквапланирование на автомобиле. Пот лил градом. Руки мои болели из-за того, что я крепко уцепился в поводья. Натягивал их инстинктивно при малейшем непонятном для меня движении лошади. Из-за этих постоянных дерганий уже нервно начал подрагивать мой конь. Я ощущал эту дрожь ногами, которые прижимал к его бокам с такой же силой, как и держался за поводья. И ноги мои тоже нещадно ныли, будто я по лестнице взобрался на небоскреб. Напряжение было так велико, что я не думал о голоде, а воду позволял себе пить только в тот момент, когда мы спешивались, чтобы поработать топорами. Мысль о том, чтобы выпить, сидя на лошади, я отгонял. Так боялся хоть на мгновение отпустить поводья. Не знаю, смог бы я выдержать такой ритм поездки, если бы в какой-то момент не присмотрелся к Махмуду.

«Он же совершенно расслаблен! — удивился я. — Напряжен, конечно. Следит за всем, все рассчитывает. Расслаблен в том смысле, что он и ногами так не впечатывается в лошадь, и поводья держит спокойнее. Послушай, горе-кентавр. Они же учат лошадей. Лошади — умные животные. Вспомни своего малорослика в Крыму. Тебе казалось, что это невозможно, а лошадка просто и вверх лезла, и вниз спускалась, сама выбирая дорогу. А если нужно, и на крупе съезжала, как на санках. Так, может, не нужно изобретать велосипед, сидя на лошади? Может, и на этот раз довериться Боливару».

Вначале я чуть ослабил ноги. Боливар аж выдохнул, когда его бока приняли нормальную округлую форму. Ноги, тем не менее, продолжали дрожать. Но и это дрожание медленно, но верно сходило на нет. Перекрестившись про себя, ослабил хват поводьев. Боливар тут не выдержал, повернул морду ко мне, фыркнул. По-моему, был поражен и до конца не верил, что я решился, наконец, довериться ему. Я погладил его по шее.

«Давай, родной, выноси!» — подумал про себя. Умное животное прислушалось.

… Прошла еще пара часов такой же езды через сплошные заросли. Я приноровился. И когда мы сменили коней, перекинув вьюки и сёдла на уставших и оседлав свежих, то Буцефалу — так окрестил второго — было полегче со мной, как с наездником. И мне было легче. Настолько, что я осмелел и уже пил воду, сидя на коне.

— Ага! — произнес Махмуд.

Ткнул вперед, выставив руку с факелом.

— Дорога! — уведомил нас.

Да, наверное, если сравнивать то, что сейчас было перед нашим взором с той чащей, которую мы преодолели, то вполне возможно было назвать это — дорогой. На самом же деле это была просека. Правда, очень широкая просека, вырубленная в лесу. Пробитая, со всей очевидностью, войсками Вельяминова, с продавленными колеями от колес телег и пушек. Вокруг были разбросаны штабеля огромных деревьев, срубленных солдатами, чтобы обеспечить проход для обоза и артиллерии.

Как только мы проехали по ней первые несколько сот метров, я сразу все понял, почему Махмуд назвал её дорогой скорби. Слева от нас открылся вид на сожженный дотла аул в окружении погубленных фруктовых деревьев. Их обгорелые почерневшие ветки торчали как растопыренные пальцы чудовищ из страшных сказок. Прежде, чем свет наших факелов осветил эту печальную картину, в нос ударил стойкий запах пожарища. К этому запаху присоединился другой, пока слабо различимый. Но чем дальше мы углублялись, тем отчетливее второй запах своей тошнотворной сладковатостью перебивал запах дыма. Махмуд неожиданно резко отвел руку с факелом в сторону от себя и наклонил её.

— Смотри, — шепнул мне.

На обочине валялся труп, полуобглоданный диким зверем. Чуть дальше за ним — еще один. Было жутко. И в то же время горько от сознания всепоглощающей алчности войны. Любой войны. Когда человек сам становится зверем, а человеческая жизнь теряет смысл, значение, цену, превращаясь в прах.

— Вот он образ России! — раздался сзади напыщенный голос Спенсера. — Здесь мы видим обвинение и приговор её властителям, посылающим ненасытные легионы на покорение мужественных народов! С главной целью грабежа и насаждения с помощью штыков безнравственной религии, нежели к распространению благородных истин!

Я закипел. Как же не вовремя ты, англичанин, взялся читать свою лживую политинформацию!

— И я понимаю, — голос Спенсера крепчал, приобретая новые оттенки воодушевления, — если бы результатом подчинения России стали какие-то блага для коренных жителей Западного Кавказа, схожее с тем, что произошло благодаря британской власти в Индии!

«Чтоооо⁈ Я не ослышался? Ах, ты ж, падла!»

— Значит, завоевания Англии в Индии, действительно, стали благом для отсталых жителей⁈

— Конечно! — Спенсер не заметил сарказма в моём вопросе, продолжил петь осанну. — Мы пролили яркий свет над десятками миллионов своим несуровым правлением, а не с помощью вооруженной силы!