Было записано (СИ) - "Greko" - Страница 14

Погода благоприятствовала. Длинный ряд столов-скамеек, покрытых коврами, поставили прямо во дворе. Излишне говорить, что они прогибались под тяжестью еды и вина. Гости, еще не зараженные непунктуальностью будущего, прибыли ровно к назначенному часу. Минут пятнадцать потребовалось только на то, чтобы мы все со всеми познакомились, обнялись и т.д. Покончив с церемониальной частью, уселись за стол. Гуриели поднял стакан. Провозгласил первый тост. Выпивая этот первый стакан, я вздохнул про себя, представляя какое количество вина будет влито в меня сегодня! Главное, что по моей доброй воле! Я был готов и, в общем, конечно, рад, что заново переживу настоящее много-многочасовое грузинское застолье.

Стаканы, как единственная мера объема, в скором времени перестали использоваться, чего и следовало ожидать. Появились чаши, рога, или по нескольку стаканов разом на тарелке. С такими темпами совсем скоро все уже обнимались, целовались, беспрестанно требовали слова. Славословие, как и вино, текло рекой. Мне казалось порой, что уже не имело значения, что именно я — виновник торжества. Но хозяин через какое-то время, когда круг тостов заканчивался, возвращался к моей персоне, опять провозглашал длинный тост в мою честь, каждый раз отмечая какую-то мою доблесть, какие-то мои выдающиеся положительные качества. Слушающий и не знающий меня человек должен был бы подумать при этом, что чествуют чуть ли не самого выдающегося представителя рода человеческого!

Уже лица у всех были красными, уже никто не регулировал громкость звука, а многие даже хрипели, желая перекричать соседа. И уже все признавались друг другу в любви, в дружбе до гроба, в том, что жизнь отдадут за любого из сидящих за столом. Одним словом — классическое получилось празднование. И, если бы мне сказали, что на дворе сейчас мой XXI век, я бы не удивился. Что, что, а каноны грузинского застолья не претерпели практически никаких изменений за прошедшие века. Крепости не удержались и развалились, но рог вина и теплые слова за столом никуда не исчезли и не исчезнут. Только если, не приведи Господи, исчезнет весь этот мир!

И только два обстоятельства чуть омрачили торжество.

Первое событие случилось почти в самом начале, когда все еще были в достаточно трезвом уме. Один из гостей, какой-то местный припозднившийся князек, видимо, не знавший про меня всей подноготной, позволил себе совсем уж непристойное за таким столом обращение.

— Э, русский, пей! — сказал он на грузинском, полагая, что я не владею языком.

Гуриели не успел его осадить. Бросил испуганный взгляд на меня, в котором уже было извинение за невоздержанного гостя. Я его успокоил улыбкой. Потом ответил, конечно, на грузинском.

— Во-первых, я не русский, а грек, — тут появились первые смешки. — Во-вторых, хотел бы, выпил. Наш любезный хозяин, дай Бог ему еще сто лет здоровой жизни, так об этом позаботился, что пока мы не упадем прямо здесь напившись и наевшись, он не успокоится, — тут все рассмеялись, одобряя и мою хвалу хозяину, и подтверждая правдивость моих слов. ­– И, наконец, в-третьих, это «Э» приберегите, пожалуйста, для своих слуг, кучера или жены, — тут стол грохнул в хохоте.

Гуриели немедля поднял за меня очередной тост. А с моим «обидчиком» уже через пару часов я лобызался, и мы друг другу клялись в вечной дружбе.

Второе было связано опять-таки с этим невоздержанным князем. До того, как мы с ним зарыли топор войны, ко мне подошел хозяин, чтобы извиниться за его поведение. Я успокоил Александра, но спросил, с чего такая странная агрессия? Вроде, нет причин. Гуриели в первый раз за день помрачнел.

— Его можно понять, — он вздохнул. — Неспокойно у нас тут последнее время. Будто сидим на пороховой бочке, а фитиль уже подожгли, и огонь быстро подбирается к этой бочке. Есть такой князь, Гассан-бек Кобулетский из рода Тавгеридзе. Мутит воду из-за границы.

— Я не сержусь, — ответил князю, отметив про себя, что непременно сообщу Коцебу об угрозе. — Все понимаю. И, надеюсь, что все будет хорошо!

— Дай Бог! — ответил мне князь и протянул наполненный стакан.

[1] За выдающуюся храбрость полковница Посыпкина была награждена фермуаром из драгоценных камней от императрицы.

[2] За неимением Корана князья присягу давали на потрепанном томике басен Крылова.

Вася. Чечня, конец сентября — октябрь 1840 года.

В начале осени генерал Галафеев получил серьезное внушение из Петербурга, Тифлиса и Ставрополя (от Чернышева, Головина и Граббе) и рвался восстановить свою репутацию, изрядно подмоченную летними метаниями. После Валерика, бесславно завершив поход через Малую Чечню, он бросился на выручку Темир-Хан-Шуры, которую, по слухам, снова собрался атаковать Шамиль. Войска быстрым маршем прошагали 150 верст, но имама не встретили. Галафеев решил, что пророк обладает сверхъестественным чутьем. Даже заподозрить не мог, что ларчик открывался ой как просто: чеченцы, составлявшие основной костяк войска Шамиля, зароптали и потребовали возвращения в свои аулы, чтобы помочь семьям, пострадавшим от летней кампании Галафеева. У имама отношения с чеченцами были сложными. Они неохотно принимали его деспотизм, навязываемые им методы войны и его пришлых мюридов-аварцев. Имам уступил. Галафеев, узнав о том, что Шамиль снова в Чечне, стал готовить новую экспедицию.

12 июля унтер-офицер Девяткин смог добраться до русского лагеря. На последних морально-волевых. Потеряв море крови. Дополз. И заработал в родной роте и даже в летучем отряде кличку Безбашенный. Никто не мог поверить, что человек способен проползти четыре версты с такими ранениями.

Вася никак не мог взять в толк, что такого героического усмотрели в его поступке. Ну, порубили малеха. Ну, приполз. В его прошлой жизни таких случаев на войне были сотни. А унтер-офицера решили представить к очередному кресту за храбрость. Чудеса — да и только!

Так он и сказал Дорохову, когда тот решил навестить его в грозненском госпитале.

— К чему мне третий крест, Вашбродь? За что хоть награда? Вроде, ничего такого не сделал.

— За пролитую кровь, — удивился вопросу Руфин Иванович и пожаловался. — Мне вот не выпала удача. Так и останусь без награды. Засиделся я в юнкерах. Эх, засиделся…

— А можно мне отказаться от креста в вашу пользу? Сразу в офицеры перейдете[1].

Дорохов обомлел. Пристально вгляделся в бледного унтера, замотанного бинтами, выискивая подвох. Аккуратно поправил ему одеяло.

— Уверен?

— Вполне.

— Крест можно передать. Есть такой обычай. Коли на наш отряд выделят награду — решенный вопрос с Галафеевым, — можешь и уступить тому, кого выберешь. Если мне — разговоры пойдут.

— Повторю при всех офицерах и наших охотниках, если потребуется, что добровольно. Приводите, кого нужно! Ну, или сами что-то придумайте.

К концу сентября Вася полностью восстановился. Раны, конечно, побаливали, но он решил вернуться в строй. Тем более что предстояла новая экспедиция. И в отряд вернулся Лермонтов, который весело провел август — начало сентября в Пятигорске, куда отпросился вместе со своими боевыми ранеными товарищами на лечение, ссылаясь на ревматические боли. Поручика снова определили в свиту генерала Галафеева на роль порученца. Но Вася-то знал, если верить Косте, что скоро, очень скоро пути-дорожки опального поэта и Дороховской команды налетов сольются, не разорвать.

Генерал представил поручика к Владимиру 4-й степени, жарко расписав в реляции его подвиги при Валерике. Головин, получив рапорт, решил урезать осетра и попросить награду поменьше. Станислава 3-й степени. От формулировки наградного листа, одобренного Граббе, сквозило таким махровым протекционизмом, что генерал морщился, читая. «Имел поручение наблюдать за действиями передовой штурмовой колонны и уведомлять начальника об ее успехах, что было сопряжено с величайшею для него опасностью от неприятеля, скрывавшегося в лесу за деревьями и кустами, но офицер этот, несмотря ни на какие опасности, исполнял возложенное на него поручение с отличным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших ворвался в неприятельские завалы» Ага, должен был докладывать об успехах, но полез на завалы. Ага, верю-верю.