Записки провинциальных сыщиков - Свечин Николай - Страница 9

Долго Горбань не сознавался в своем преступлении, лживо опровергая все фактические доказательства; но когда я нарисовал ему картину преступления и сказал, что еврейчик жив, все видел и рассказал, то тут уже Горбань перестал запираться и сознался.

Он рассказал следующее: месяца за три до преступления он по нужде заложил этой еврейке пальто своей любовницы за два рубля. Так как наступала осень, начались холода и ходить без пальто нельзя было, то любовница его не давала ему покоя. Наконец, не имея денег, он решился пойти ночью к еврейке и выпросить у нее пальто, обещая следуемые деньги отработать; в крайнем случае он намерен был отнять у нее пальто. С этой целью он почти уже на рассвете отправился к еврейке и, так как был хорошо с ней знаком, постучал в окно и просил ее отворить дверь. Он сказал ей, что желает выкупить пальто и принес деньги, а пришел так рано потому, что его любовнице нужно идти на базар. Еврейка долго не соглашалась отпереть дверь, но наконец отворила и впустила его в дом, где уже горела свеча, стоявшая при входе на столе. Едва войдя в комнату, он потребовал, чтобы еврейка показала ему пальто, но та, в свою очередь, упорно требовала прежде деньги, наконец согласилась, отперла сундук и вынула оттуда пальто. Горбань хотел было схватить пальто и убежать, но в то время, когда он отнимал пальто, еврейка ударила его по лицу. Это его взбесило. Оглянувшись кругом, увидел под скамейкой топор, схватил его, ударил еврейку по голове, а потом уже бессознательно начал наносить ей удары. В то время, когда он уже покончил с еврейкой, мальчик на печке начал кричать. Горбань и его хватил по голове топором, сначала обухом, а потом несколько раз ударил лезвием. После всего этого он взял находившиеся наверху в сундуке деньги, 22 рубля кредитными билетами, и пальто, потушил свечу, затворил все двери и ушел.

Горбань за это убийство присужден был к пятилетней каторжной работе.

По истечении нескольких месяцев прислал однажды за мной совсем во внеурочное время исправник и приказал мне сейчас же отправиться в подгородное село Пушкаревку для производства дознания по делу об убийстве крестьянина того села Мартина Грицая с целью ограбления. Через час я уже был на месте происшествия и увидел такую картину: на пороге избы, находившейся шагах в двадцати от ворот, лежал труп человека лет семядесяти. Большая половина трупа выдавалась во двор. Он был босой, в холщовой рубахе и таких же штанах, в которых левый карман был совсем вырезан. Рана нанесена ниже левой лопатки острым орудием и довольно широким; под трупом и около него видна была лужа крови. Я приступил к расследованию.

В избе находилась жена убитого, старуха, которая показала, что незадолго до рассвета кто-то постучался в окно, и ее муж, отворив дверь, вышел на двор. В ту же минуту он сильно вскрикнул, и затем все затихло. Подождав немного, она засветила свечку и, так как муж не возвращался, вышла в сени и слышит, что кто-то хрипит. Она заметила, что дверь на двор открыта. Тогда она взяла свечу и увидела, что муж ее окровавленный лежит на пороге совершенно без чувств. Разумеется, она пришла в ужас, начала кричать, но на помощь никто не приходил. Тогда она отправилась к соседям, которые и нашли убитого в том положении, как выше сказано.

Так как на месте преступления вещественных доказательств не было найдено никаких, то открыть убийц представлялось возможным только посредством расспросов. Вследствие этого я обратился к старухе за разъяснениями. Она рассказала, что муж ее на последней ярмарке в селе Лиховке продал две пары волов за 180 рублей; да, кроме того, у старика еще были свои деньги, сколько, она не знает, и что он деньги носил всегда при себе, это могли знать и посторонние. К ним в дом часто заходили соседи – мужики и бабы – поговорить, потому что старик был умным и добрым человеком. Часто заходил и сын убогонького соседнего помещика, жившего верстах в восьми от них за речкой, и всегда подолгу просиживал. Больше она не припомнила посетителей.

Из расспросов соседей об убогоньком помещике выяснилось, что это мелкопоместный дворянин Иван Воронов, который имеет двух сыновей и дочь. Старший сын лет двадцати пяти, малограмотный; долго шлялся по Кавказу и другим местам, теперь же живет у отца и занимается сапожничеством. Семья эта живет чрезвычайно бедно и хозяйством почти не занимается. Посторонние люди подтвердили показания старухи, что сын Воронова действительно часто бывал у убитого старика.

О старике сказали, что он слыл за богатого человека и имел деньги, которые всегда носил при себе. Сообразив, что этому кавказцу у убитого крестьянина нечего было делать ни по положению, ни по каким-либо общим интересам, я заподозрил его и, взяв понятых, поехал к Вороновым. По приезде к ним во дворе я застал младшего сына Воронова, мальчика лет пятнадцати. Подозвав его к себе, я начал [его] расспрашивать, но он был бледен и дрожал как в лихорадке. Несомненно было, что тут что-то неладно. Я его сдал десятскому, а сам с понятыми отправился в избу. В избе была бедность ужасная; в ней сидел старший сын Воронова Николай и шил простые сапоги. При моем появлении он заметно взволновался и побледнел. Когда я осматривал его руки, они дрожали. При расспросах старика Воронова о том, отлучался ли сын его куда-либо в эту ночь, он утверждал, что Николай никуда не отлучался, что он не совсем здоров, все утро проспал и только что встал с постели. Сам Николай сказал, что действительно он уже несколько дней не выходит из дому и всю последнюю ночь провел дома, так как ему нездоровится.

Видя, что тут ничего не добьешься, я оставил десятского с понятыми у Воронова смотреть за ними, а сам, взявши младшего сына Петра, отправился к соседнему помещику Гапоненко и там начал расспрашивать. Хотя Петр немного оправился, но таки в нем были заметны волнение и страх. Долго пришлось его уговаривать и увещевать, чтобы он сознался; я объявил ему, что брат его уже сознался, но я хочу еще и от него услышать, как было дело. Тогда он в присутствии Гапоненко рассказал следующее: еще накануне происшествия брат его водил в степь и говорил, что в эту ночь он его возьмет к старику Грицаю, что ему там нужно взять семена для баштана[15] и что когда он будет идти, то разбудит его. Действительно, ночью Николай разбудил его, и они степью и вброд через реку, а потом через огород, пришли к избе Грицая. Николай оставил его у ворот и приказал ему смотреть, чтобы никто не пришел, а сам постучал в окно. Что там происходило – он не видел и не знает, но слышал скрип отворяющейся двери в избе и вслед затем вскрик старика.

Потом, через несколько минут, брат вернулся к нему, и они ушли домой тем же путем. По возвращении домой, так как у них было белье мокрое от перехода через речку, то они зашли в свою клуню[16] и там переоделись в приготовленное заранее белье. Он из клуни вышел раньше, а затем [вышел] его брат, и они отправились в дом спать. В доме отец и сестра спали. Что случилось со стариком Грицаем, он не знает, но помнит, что когда они проходили мимо избы, то там слышался крик. Петра я оставил под присмотром у Гапоненко, а сам опять возвратился к Вороновым и обыскал Николая Воронова, но ничего не нашел. Затем я зашел с понятыми в клуню, где нашел две пары мокрого нижнего белья и спрятанный в соломе кровли полотняный сверток, в котором оказался карман, отрезанный от холщовых штанов, и в нем 275 рублей денег разными кредитными билетами. Николай Воронов сознался во всем и вместе с братом был передан суду.

После этого, спустя месяца два-три, я был в клубе и засиделся с компанией почти до рассвета. Перед моим уходом из клуба прибежал ко мне крестьянин из предместья Рыма с заявлением, что живущую по соседству с ним старуху дворянку Саржеву в эту ночь душили и ограбили. Так как это было верстах в трех от города, то я крестьянина отпустил, сказав, что сейчас приеду, а сам отправился на станцию, приказал запрячь в перекладную лошадей и, взяв с собою двух десятских, отправился на место происшествия. Приехал я, когда совсем рассвело. Саржевой уже не было дома; она, как мне сказали, ушла к соседям. Я пригласил ее в дом и приступил к расспросам, причем она рассказала следующее.