Уходящие из города - Галаган Эмилия - Страница 38

– Вот вы все… вы… ваши родители… куда вы идете? Зачем? – Он устремил за окно долгий взгляд и умолк, казалось, вообще забыв, что происходит и где он находится. – Все ходите, ходите… Ищете, где что-то дают! – внезапно его голос взорвался гневом. – Где что-то можно взять, какой-то кусок! – Он ударил кулаком по парте, за которой сидела Лу, та от неожиданности вздрогнула, чуть не подскочила. Лола Шарапова громко хихикнула.

– Как при совке! Облепят любую витрину: а вдруг там колбасу выбросили?!

Никто не мог понять, отчего историк начал про колбасу. Пройдя среди парт, он склонился над столом Сергея. Глаза у историка были выпученные, как будто собирались вывалиться, от него несло перегаром (никто из близких Сергея не пил, и запах показался ему особенно отвратительным). А еще Сергей понял, что шерстяной бесформенный свитер надет на историке задом наперед: на горловине виднелся шовчик и была заметна упиравшаяся в красную кожу шеи бирка.

– Ищете, что дают? – повторил он, нагнувшись к лицу Сергея.

– Ищем.

Сергея трудно было сбить с толку, он неплохо знал учителей – кому нужно отвечать по учебнику, кому из головы, с кем можно пошутить, с кем лучше держаться строго официально, но тут даже он растерялся: историк очевидно свихнулся, а как говорить с сумасшедшими, Сергей пока не знал.

– Ищут они! Тьфу!

Учитель отшатнулся от него, как будто Сергей ему в лицо чихнул. В голосе историка было столько презрения, что Сергей удивился: а чего, собственно, плохого в том, что они ходят и ищут нужный товар в магазинах? Ищут дешевую, но съедобную колбасу, ищут хорошую одежду, ищут технику, которая не сломается после первого использования? Чего тут плохого-то?

– Вот! – Историк ткнул в него пальцем. – Вот он! Всю жизнь так и пробегает в поисках! Где что-нибудь дают! Тьфу! Гуманитарная помощь! Ножки Буша!

Сергей никогда не краснел, не смутился он и в этот раз. К тому же одноклассники смотрели на него с сочувствием, а Полина легонько постучала себя пальцем по виску, как бы говоря: что поделать, псих.

Историк кивнул, как будто сам с собой соглашаясь, потом отошел от парты Сергея, видимо, вообще о нем забыв, снова подошел к своему столу, посмотрел в окно и сказал мысль, удивительно для него связную и ясную:

– Плохо, когда все бедные. Но когда одни бедные, а другие богатые – еще хуже.

Он сел за стол, повел плечами, словно у него болела спина, а потом принялся заполнять журнал.

– Кого сегодня нет?

«Здравого смысла нет, – подумал Сергей. – Когда одни бедные, другие богатые… плохо? Ну да, ну да. Лучше всем землю жрать. А ничего, что к богатым можно устроиться на работу, можно у них что-нибудь выпросить… да на худой конец – украсть. С богатыми можно иметь дело, а вот с сумасшедшими…»

На поведение историка не жаловались: пусть его и заносит иногда, но на оценках это не сказывается. Он не ставит колонку двоек из-за того, что кто-то нарисовал на доске свастику (кто? конечно, Олег, но кто ж его сдаст), как бешеная русичка Борисовна, и не устраивает контрольные без предупреждения, как математичка Ктория Санна. И контурных карт покупать не надо. Хрен с ним, короче.

На перемене Сергей услышал, как Влад Яковлев говорит Андрюхе Куйнашу:

– Тут он прав, конечно. Плохо, когда одни – бедные, а другие – богатые…

Андрей ответил ему что-то вроде:

– Алкаш он конченый.

– Но по сути-то он прав! Ну, скажи…

– Да он как мой батя…

Мелкий, то и дело прихрамывающий Влад старался идти побыстрее: у длинного Андрея был широкий шаг, Куйнашев шел, Яковлев почти бежал, придерживая болтающуюся на боку сумку с учебниками. «Такие, как Влад и историк, наверное, ноги бы людям отрезали, чтоб никто не был выше их, – подумал Сергей. – И били бы по голове шибко умных, чтоб все были такими же тупыми…»

Сергей решил, что именно таких людей и надо бояться: не Олега или Сашки с их дебильными шуточками и перманентным желанием набить кому-то лицо, а именно таких, как Влад Яковлев, маленьких хромых человечков, которые затаили на всех огромную обиду – а никто не догадывается, никто.

Бабушка – точнее, прабабушка, но Лола привыкла называть ее просто «ба» – была очень старенькая, хотя все еще многое делала по дому, например готовила (да кто бы это делал, если бы не она: папа занят, мама – ни-ког-да, Лоле – лень). Но еда все чаще получалась горелая или пересоленная. Поначалу Лоле было стыдно не доедать: бабушка, перенесшая в детстве голод, сердилась, если на тарелке что-то оставалось, но со временем Лола осмелела и стала выбрасывать еду в унитаз – ба, кажется, перестала что-либо замечать. Маленькая, сгорбленная, в темно-синем платье, спину она обвязывала большим темно-серым платком и ходила, немного подаваясь вперед и шаркая по полу тапочками с замятыми задниками. Ее глаза видели только то, к чему привыкли, – если дома появлялось что-то новое, бабушка не замечала этого, проходя мимо. Лола стала забывать ее имя – и бабушка его тоже, кажется, забывала.

Лола говорила: «Ба-а, я поела!» или «Ба-а, я пошла!» Может, бабушка и этого не слышала.

Мама с папой были заняты: у них был магазин.

Так они и жили: бабушка готовила кастрюли невкусной каши, а Лола их выбрасывала и питалась сникерсами, которые папа приносил пачками.

Однажды бабушка не проснулась. (Или наоборот?)

Ее похоронили очень далеко, на том кладбище, которое за Балбесовкой, и ехали туда жуть как долго – в закрытом кузове машины, как будто в маленькой комнатке без окон, в центре которой стоял гроб (тогда Лола не знала, что бабушка оказалась последней из их рода, кто вошел в посмертие сквозь землю, а не сквозь пламя; остальные погребения будут другими: вместо гроба – компактная урна с прахом). А тогда Лола думала о том, что окон нет неслучайно: чтобы никто не запомнил дорогу туда, куда не надо – в другой мир. Может, вдоль нее и мертвые с косами стоят. Хотя, скорее всего, без кос. Просто стоят на обочинах и смотрят.

Машину сильно потряхивало. Тетенька, которая сидела рядом с Лолой, сказала:

– Господи боже, завидую теть Лиде, ее хоть так не валандает!

Все на тетеньку косо посмотрели, а Лола вспомнила, что бабушку звали Лида.

А другая тетенька вздохнула и сказала:

– Дурища ты, Нелька, хоть бы тебя кто замуж взял, чтоб ты меня при людях не позорила.

Лола поняла, что эти тетеньки – мать и дочь, и удивилась: ей казалось, что они совсем одинаковые – обе полные, кудрявые, с черными круглыми глазками на желтоватых круглых лицах и отличаются только тем, что у той, которая мать, один передний зуб – золотой.

Потом, на поминках, Лола села рядом с мамой и спросила, кто эти тетеньки.

– Разве не узнаешь? – шепотом ответила мама. – Это моя сестра двоюродная Нателла с дочкой. Мы с Наткой в твои годы были на одно лицо, нас все путали… и Нелька ребенком была твоя копия!

Нелька сидела на стуле, который плохо умещал ее зад, обтянутый черным платьем. Она подпирала щеку рукой с носовым платком, а в другой руке у нее был маринованный огурец, которым она закусывала спирт.

«И я такая буду», – мрачно подумала Лола. Она тоже выпила – немножко, на дне стопочки, за упокой прабабушкиной души. У Лолы перехватило дыхание, она долго кашляла, вытаращив глаза, а все смеялись, как будто забыли, что на поминках.

Разговор шел о чем угодно, только не о покойнице.

– Травите вы людей, хапуги! – сказал кто-то папе. – Таким дерьмом торгуете! Один мужик этого «Рояля» накатил и помер! Все нутро у него выжжено было! Вот раньше…

Но принесли горячее, и скандала не вышло.

Больше Лола с тех похорон ничего не запомнила. Жизнь потекла дальше, только в коридоре кто-то то и дело запинался о бабушкины тапочки со стоптанными задниками. Один раз из-за них чуть не упал папа, а мама громко ругалась, ночью споткнувшись о них возле туалета.

Лола видела бабушку, когда заходила на кухню попить воды или взять что-то из холодильника. Бабушка стояла возле стола или возле плиты, такая же тихая, как обычно, стояла и смотрела, как те мертвые, что у дороги (без кос). Что остается мертвым, кроме как смотреть?