Богатырь сентября - Дворецкая Елизавета Алексеевна - Страница 4

– Где город, там и она, так Понтарх сказал. И город мой мне жаль, а жену того пуще. Я буду ее искать.

Тень набежала на ясное, открытое, веселое лицо Гвидона. Он обладал немалыми умениями, не ведая, откуда они взялись, но жизненный опыт его насчитывал всего год. Он словно проснулся уже взрослым человеком, ничего не помнящим о своем прошлом. Его и не было – этого прошлого. Все, что у него на самом деле было – выстрел по коршуну, несколько встреч с лебедью, несколько полетов за море в виде комара или шмеля. Лебедь была ему и благодарной за спасение подругой, и мудрой наставницей, и любящей женой – была всей его собственной жизнью. Откажись он от нее, кем останется? Взрослым младенцем без гроша за душой?

– Поедим давай, а там видно будет. – Хмурясь, Салтан тронул его за локоть.

Как поверить, что этот парень, на вид твоих же лет – твой сын! Но, видя его, к тому же попавшего в беду, Салтан себя самого порой ощущал вдвое старше собственных двадцати лет. До того Гвидону помогал Понтарх, но вот чудеса закончились, дальше надо заботиться о сыне ему, отцу. Но все случилось слишком быстро: еще вчера он не знал, что отец, а сегодня сын уже взрослый.

Но ладно бы – младенец! Кто в двадцать лет готов увидеть родного сына тоже двадцати лет? Выскочил, будто гриб из-под земли! Казалось бы, при стольких чудесах еще одно погоды не делает. Но чудо мгновенного взросления Гвидона было первым, и оно-то потянуло за собой остальные. Елена вчера рассказала, что из бочки Гвидон вышел двенадцатилетним, а потом за каждый месяц возрастал на год, и к тому дню, когда услышал о царевне, затмевающей красотой свет божий, уже был не моложе парней, кому пора жениться.

Рассевшись вокруг котла прямо на землю, принялись за еду. На корабле нашлось пшено и лук – добавить к морской рыбе, но приходилось припасы сберегать на обратный путь, пополнить было нечем. У каждого корабельщика имелась ложка, в сапоге или за пазухой, а царскому семейству одолжил простую липовую ложку кормчий, Трофим. Одной на троих и ели, передавая друг другу.

Вздыхая, Гвидон невольно вспоминал вчерашний пир. Сколько всего наготовили дворцовые его повара, да и тетка Ироида расстаралась, желая заслужить прощение. И пироги-башни, и жаренные целиком поросята, бычки, барашки, жирные гуси в яблоках, утки с капустой, куры, начиненные кашей… Только не лебеди. Лебедей княжеским указом на острове запрещалось и стрелять, и есть. Где же она теперь, Кикнида? Чуть ли не на каждом вдохе Гвидон поднимал глаза и окидывал горизонт ищущим взглядом – не летит ли она, его любовь, на широких белых крыльях?

– Обманула нас тетка, – негромко сказала Елена, передав ложку Салтану.

– Обманула? В чем?

– Это ведь она нас трех научила в тот вечер за пряжу сесть. В Святки никакую работу не делают женскую: не ткут, не прядут, ни вяжут, ни шьют. Мы бы и не подумали. А она заявилась к нам, как темнеть начало…

– Она – Бабариха?

– Ну да. Как мы без родителей втроем остались, она пришла, сказала, родственница наша дальняя, только мы до того ее и не знали. И от матери я ни разу не слышала о ней. Мы с сестрами и такой родне были рады. Она сказала: как стемнеет, засветите три лучины, беритесь за пряжу, прядите и свои самые заветные желания рассказывайте – все сбудется. Мы было боялись – как бы Пятницу Параскеву не разгневать, а тетка говорит: ничего не бойтесь, спрядете себе долю счастливую. Мы и послушались: уж больно счастья хотелось. Чего нам ждать было, трем сиротам? Надеяться не на кого, только тем и добывали себе хлеб с квасом, что пряли. Только и умели, что прясть – чего же, думали, себе счастья не напрясть в волшебный-то вечер… Вот и взялись…

– А меня Васька Буйной подбил, – подхватил Салтан, отдав ложку Гвидону. – Приятель мой. Пойдем, говорит, да пойдем девок посмотрим. Мне же после Крещения жениться было пора, восемнадцать лет, куда дальше тянуть? А я уж знал, как мне по старинному обычаю все устроят: приведут двадцать девок, дочерей боярских, поставят в ряд, смотри, скажут, батюшка, выбирай себе любовь на всю жизнь. Девки будут разубранные, нарумяненные, набеленные, в косах лент больше, чем волос, а сами девки со страху едва на ногах стоят, слова молвит не могут – где же тут себе суженую найти? Спросишь: как звать тебя, девица? – а она: «Ме-ме-ме…» – и языком едва ворочает.

Царь так похоже изобразил смущенную до беспамятства деву, забывшую собственное имя, что Гвидон, забыв печаль, прыснул со смеха. Корабельщики тоже усмехнулись в бороды.

– И рассмотреть не дадут – ступай мимо строя, гляди, на кого глаз упадет. Пойдем, Васька мне говорит, посмотрим, пока девки не знают, ты себе присмотришь, да и я присмотрю. И шли-то мы мимо вашего двора. Васька говорит: а тут кто живет, вроде тоже девки есть? У вас ворота были заперты, да он меня подсадил, потом я его втащил, стоим под оконцем, слушаем…

– Да кто бы нас пустил на царские смотрины! – Елена всплеснула руками. – И родом мы не знатны, и надеть-то нам нечего. Приданого – липовы два котла, да и те сгорели дотла, деревянный горшок да свиной рожок, да два полотенца из дубова поленца, да одеяло стеганое алого цвету, а как ляжешь спать, так его и нету!

Елена засмеялась, а Гвидон опять вздохнул, окидывая глазами место, где вчера еще был город:

– Ляжешь спать – его и нету…

– Душенька, да за все мое царство-государство я не вспомню, во что ты одета была. – Салтан улыбнулся, видя, как оживилось лицо Елены. – Видел только глаза твои. Да что обещала богатыря родить – богатырь-то мне и надобен был. Война же шла у нас с королем Зензевеем.

– И что же война? – Елена вспомнила, по какой причине Салтан расстался с ней, не прожив и месяца после свадьбы.

– Разбил я его, да не сумел добить – ушел он. Как бы не воротился…

– Так богатырь же есть! – Елена с тайной гордостью указала глазами на Гвидона, а тот все смотрел задумчиво в море.

– Есть! Без обмана! – Салтан благодарно сжал ее руку.

– В чем же теткин обман был? – спросил Трофим. – Хоть оно в святочные вечера и не работают, однако вон как тебе свезло, матушка, – царя тебе по ниточке напряденой привело!

– Привело… – Елена вздохнула. – Говорят же: которая девка в Святки прядет, у той доля кривая будет. А кто замуж в эти дни идет, у той дитя кривое родится!

– Да ну что ты, матушка! – Гвидон, очнувшись от своих дум, обиделся. – Разве я кривой?

– Нет, дитятко! – Елена тронула его за плечо. – Ты у меня красавец писаный, во сне такого было не увидеть. Да только доля у тебя… кривая вышла. Взялось счастье твое ниоткуда – да и ушло в никуда. Из воды – и в воду.

– Что мое было, то я ворочу. Увидишь, матушка.

– Давай-ка ешь. – Салтан всунул Елене ложку в руку. – А то мы уже почти до дна догребли… Что уж сделано, того не воротишь. Утро вечера удалее – переночуем здесь, а завтра поплывем счастье наше искать.

– Ой, смотри, там лошадь! – Елена взвизгнула и вцепилась в рукав Салтана.

Для нее это путешествие по морю было первым – не считать же того случая, когда она сидела в запечатанной бочке и ничего не видела, кроме той же бочки изнутри. Даже сын был опытнее ее: он трижды летал через море, пусть в облике крылатой мелкой твари. Теперь же Елена огромными глазами рассматривала бирюзово-голубой простор впереди и с тревогой оглядывалась на уходящий вдаль берег – зеленую гору над полосой песчаных отмелей. Корабельщики вокруг нее вздыхали: когда они увидели эту гору впервые, она пестрела крышами богатых палат и блистала золотыми маковками церквей. Теперь же лишь та старая бочка, одиноко лежавшая на диком берегу, напоминала, что здесь когда-то были люди. И высился могучий зеленый дуб – вновь единственный владыка чудесного острова.

– Я вернусь! – твердил Гвидон, не отрывая глаз от берега и делая вид, что это морской ветер выбивает у него слезы на синих глазах. – Вернусь, чего бы мне ни стоило! Найду Кикниду и Лебедин-град. Хоть за тридевять земель унесло – снова будет здесь стоять!