Богатырь сентября - Дворецкая Елизавета Алексеевна - Страница 2

«За дар благодарю! – прогремел над морем голос, схожий с ревом бури. – Много коней разных в моих угодьях, а рогатого коня впервые вижу! Услуги не забуду тебе, царь Салтан! Будет случай – отплачу».

Подтверждая его слова, прыгали меж волн морские кони – покрытые серебристой чешуей, словно рыбы, с длинным плавником вместо гривы, с перепончатыми лапами вместо передних копыт, с длинным хвостом вместо задних ног. И были они перед господином своим малы, словно мыши.

Морской Царь откинулся назад своим исполинским телом – и пропал, только брызги взлетели к небесам. Мелькнул в волнах хвост последнего из морских коней, и море синее снова сделалось гладким. Салтан поворотил коня и поехал назад в бор искать своих ловцов – и сам не уверенный, что не ветер морской сыграл с ним шутку…

И вот привелось им снова встретиться – наутро после пира в тот день, когда Салтан обрел сына, а сын потерял всю свою державу, сам не зная как.

– Я-то тебя тоже не забывал, – пророкотал Понтарх. – Помогал чем мог. Позвал сынок твой на помощь из той бочки – я дочерей послал, чтобы бочку на остров вынесли. Город ему подарил, чтобы было где жить и чем править – царский сын все же, негоже ему без владений. О чем просили меня – все давал вам, даже сыновей своих посылал в дозор, да…

Понтарх не договорил – глубоко вдохнул, широкая грудь раздулась, словно парус большого корабля, ветер заревел сильнее, злее.

– Обманули меня… – с глухой яростью продолжал он. – Провели! Я тебе, Гвидон Салтанович, город большой и все чудеса его дарил по первой твоей просьбе – отцу твоему отдаривался. А видишь, иные нашлись для того добра хозяева. Хитростью тебя заставляли тех чудес желать, а меня дарить. Да не тому мой дар пришелся, кому назначался.

– Какие хозяева? – Мало что понимая, Гвидон сделал пару шагов к Понтарху. От мощного встречного ветра его шатало. – Где мой город? Где жена моя, царевна Кикнида? Ты знаешь? Ответь! Она – твоя дочь, да? Коли те витязи морские были твои сыновья…

– Витязи – сыновья. А Кикнида-Лебедь мне не дочь. – Понтарх покачал головой, из его белой гривы посыпались дождем соленые капли, заскакала бешено по песку мелкая живая рыбешка. – Иные у нее родители. Где она теперь, где витает, – мать ее ведает, не я. Одно знаю: где она, там и город твой. Она моих даров просила – она им и госпожа теперь. В разлуке вашей не вини меня – не того я желал.

– Кто ее мать? Где она?

– Дорогу укажу. Возвращайся, Салтан, к кораблю своему. Пришлю тебе провожатых. А там, где живет Медоуса-Стражница, уж моей власти нет, там ничем не помогу тебе. Бывай здоров!

Не успел Салтан ответить, как великан исчез – лишь взметнулась на том месте, где он стоял, огромная волна, обрушилась на берег и на двоих мужчин перед избушкой. Оба зажмурились, согнулись, принимая на головы и спины поток соленой воды, не слыша ничего, кроме грохота волн. А когда открыли глаза, мокрыми ладонями стирая с лиц морскую воду, на берегу было совершенно пусто. Огромная волна катилась от берега в синюю даль, а избушки больше не было. Исчезли и сети, и сушилки из жердей, и лодка, и даже разбитое корыто. Языки волн начисто слизали с песка следы своего могучего владыки.

Проморгавшись и проводив глазами волну, что стремительно таяла вдали, Салтан огляделся. И увидел: кое-что все же осталось. Деревянное ведерко стояло там, где его поставили, и в нем кишмя кишела серебряными, радужными спинками свежая морская рыба.

– Гляди, Гвидоша! – окликнул Салтан. – С голоду не помрем. Спасибо тебе, Понтаааарх! – во всю мочь закричал он в море, приставив ладони ко рту.

Где-то в дали взметнулась ввысь волна – словно махнула исполинская рука.

Царица Елена сидела в бочке, положенной на бок. Только эта бочка, всеми забытая, и осталась на том же месте, куда ее когда-то вынесло волной. Только в ней царица и могла теперь спрятаться от морского ветра. Глядя, будто из норы, на игру волн, лижущих желтые пески, на игру пены меж бурых камней, думала: не сном ли было ее недолгое владычество над белокаменным городом Лебедином? Может, она задремала, пока сын ее отправился искать дичины, сделав себе лук из дубовой ветки и шелкового шнурка от нательного креста? А остров каким был, голым и пустынным, таким и остался? Весь этот город, все его чудеса, приезд мужа, пир по случаю воссоединения семьи – все было сном?

А как весела она была вчера – считала, что это ее второй свадебный пир, куда лучше первого. Салтана она не видела два года – он возмужал и стал еще красивее, чем в тот странный темный вечер, когда взгляд его тепло блестящих карих глаз из-под изломленных, будто крыло хищной птицы, соболиных бровей поразил ее молнией. О запрете венчаться на Святках он и думать не хотел, а она махнула рукой: раз уж они с сестрами нарушили запрет прясть на Святках и тем заманили в дом самого государя молодого, теряться было уж некстати, оставалось ловить свое счастье навороженное. Прожили они недолго – Салтан ушел на войну, даже не узнав, что царица в ожидании. А какое у него лицо было вчера, когда он увидел разом ее – почти не изменившуюся, и рядом с ней взрослого парня, который мог бы быть ее страшим братом, а оказался их общим сыном. В тот вечер ей было шестнадцать, теперь восемнадцать, а Гвидон выглядит на пару лет старше ее.

Пир устроили такой, какого и в Салтановой столице не видали. Гвидон, стремясь похвастаться перед едва знакомым родителем всеми чудесами своей державы на острове, не знал удержу. «Белка, жги!» – кричал он, когда все уже были во хмелю.

Белка – та самая, из теремка под елью, – рыжей молнией вспрыгнула на бочку посреди палаты. Прямо в полете на зверушке образовался красный сарафан и беленький платочек. Встав на задние лапы, она уперла переднюю лапку в бок, притопнула и пошла по кругу под наигрыш балалаек и рожков. Сперва неспешно, красуясь и помахивая платочком, выступала величаво и притом задорно. Запела сильным, звонким девичьим голосом:

Наигрыш убыстрялся, вступили ложки и бубны, и пляска белки ускорилась, зверюшка завертелась, играя плечами, притоптывая, взмахивая платочком над головой. Сотни гостей в богатой палате забыли есть и пить, завороженные дивным танцем, – вскочили на ноги, хлопали, подсвистывали. Никто не мог оторвать глаз от дивной плясуньи, а белка вертелась все быстрее и быстрее, подскакивала, крутилась колесом в воздухе. Быстрота ее движений создавала над бочкой круг золотого света, уже нельзя было рассмотреть, что там мелькает, в этом кругу; мерещился то зверек, а то женская фигура, и пышный рыжий хвост превращался в волну золотисто-рыжих волос, мелькающие лапы – в обнаженные руки и ноги, и уже казалось, крохотная девка неистово пляшет внутри золотого кольца, парящего в воздухе. Потом и всякое сходство с живым существом исчезло, над бочкой играл в воздухе сгусток пламени, из самого себя производя лихой безудержный наигрыш…

И вдруг будто белая птица метнулась через палату – на середину вылетела невестка, царевна Кикнида. Они с Гвидоном были красивой парой: он – будто солнце золотое, она, с ее черными косами, будто ясная звездная ночь. Темные глаза, темные брови, смугловато-бледная кожа, точеные черты – Кикнида была так прекрасна, что у всякого, кто ее видел, захватывало дух. И такими тайнами веяло от ее непроницаемого лица, что Елена перед ней робела; в их чудной семье, где восемнадцатилетняя мать выглядела чуть моложе своего сына, Кикнида казалась самой старшей.