Богатырь сентября - Дворецкая Елизавета Алексеевна - Страница 19

– Правда ли? – Ироида всплеснула мокрыми руками.

– Слово мое царское! Только ты смотри, ворон и лягушек ему не жарь!

– Да разве ж я… – Ироида вспыхнула от радости и даже стала почти миловидной. – Это ж все проклятье мое – всякую дрянь варить, и чтобы ни одно кушанье не удалось, все то недожаренное, то перепеченное… Такая была доля моя, пока не пришел добрый молодец, не избавил меня от горюшка лютого…

– А чем ты ее успокоил-то, сынок?

– Жаро-птицевым яйцом. Под руку попалось…

Вспомнив о яйце, Гвидон отошел от них и стал выискивать его на полу.

– Ничего себе! – охнул Салтан. – Да оно ж разбилось небось!

– Вон! – Углядев красный мешочек среди сора, Гвидон схватил его и осторожно ощупал. – Не! – Он радостно засмеялся. – Целенько мое яичко!

Он снова надел мешочек на шею.

– Оно, бать, меня и разбудило. А то спал мертвым сном…

– Ты нас опоила чем-то, да? – Салтан снова взглянул на Ироиду. – Квас был непростой?

– Ну… – Она потупилась. – Уж больно я на тебя, царь-батюшка, сердце держала досадливое. Сестру нашу младшую ты так отличил, а нас с Варей служить ей заставил. А мы ли были в чем виноваты? Вся вина наша – что приданого сито с обечайкой да веник с шайкой…

– Будет тебе приданое! Уймись только да больше пакостей не твори.

– А давайте спать! – Гвидон широко зевнул. – Умаялся я от таких пиров…

Остаток ночи прошел спокойно. Ироида, переменив платье, залезла на полати и свернулась там, тихая как мышь. Утром поднялась спозаранку и принялась тихонько греметь посудой возле очага. Салтан слышал эту суету сквозь сон, но, поднявшись, оценил усердие свояченицы: не в пример вчерашнему, она наварила хорошей каши, испекла румяные золотистые оладьи. Посуда сделалась почище: простая, деревянная, однако уже не треснутая и не засаленная.

– Вы, царь-батюшка, повремените еще малость, – предложила Ироида, пока они вдвоем с Гвидоном ели. – Рубаху тебе зашью, а то не царское это дело – в рванье ходить.

Она была права: ходить в разорванной сверху донизу рубахе Салтану не подобало, приходилось задержаться. Видя, как Ироида не слишком ловко вставляет нитку в иголку, Салтан вдруг вспомнил и спросил:

– А сестра твоя, Варвара, где обретается?

– Ох, не знаю, государь-батюшка, – вздохнула Ироида. – Люди княжьи уложили нас с ней спать в светелке, а проснулась я уже здесь, одна. Куда ее чары злые занесли – ведать не ведаю.

– Кто же тебе сказал, что будешь людей резать? Кто заклятье наложил?

– Голова лошажья.

– Кто?

– Сижу я, государь-батюшка, в себя прийти не могу. А вдруг засовывается оттуда, – Ироида показала на оконце, – лошажья голова мертвая и человеческим голосом говорит: мол, будешь тут жить, путников на мясо пускать, а как приготовишь пир, явятся к тебе гости, до человечины охочие. Может даже, сказала, замуж кто возьмет – и засмеялась так… по-лошажьи. – Ироида передернулась. – Голос был вроде женский, знакомый даже, только мороз от него пробирал. Потому и знаю, что ведьма-колдунья меня сюда определила.

– Медоуса? – Гвидон нахмурился.

– Ну… – Ироида бросила на него странный взгляд, – видать, она. Не сама же я, государь-батюшка! – Она жалобно взглянула на Салтана. – Разве я б своей волей стала тебя резать, хоть и нанес ты мне обиду горькую…

– Шей давай! – велел Салтан и, позвав за собой сына, вышел из избы.

Сидеть в избы бело скучно, да и унылый вид свояченицы только усиливал его тоску по Елене и досаду от собственных былых оплошностей.

Выйдя наружу, отец и сын немного отошли и растянулись на траве, на склоне пригорка, где стояла изба. Теперь, при свете дня, они рассмотрели то, чего не заметили в темноте: вместо камней под основание сруба были подложены огромные ржаные караваи – похоже, успевшие закаменеть от времени, – а кровля была крыта не дерном и не соломой, а блинами, засохшими и жесткими.

Вид отсюда открывался приятный: петля реки, луг, вдали опять лес.

– в ритме колыбельной запел Гвидон, лежа и опираясь на локоть.

Растрепанные золотистые кудри упали ему на лоб, лицо немного осунулось. Впервые в жизни он остался без женского попечения – до того с ним всякий день была сперва мать, потом жена. Но не мне же его причесывать, подумал Салтан. Пусть сам учится, здоровый вон какой… младенец годовалый.

При этом Гвидон осторожно ощупывал яйцо сквозь мешочек.

– Не треснуло? – спросил Салтан.

– Да вроде нет. Оно такое, знаешь, твердое…

– Может, это и не яйцо вовсе, а камень-самоцвет?

– Камни такими шустрыми не бывают. Оно же шевелится все время. И ты знаешь, – вспомнил Гвидон, – это ж оно меня разбудило. Прыгало и по лбу било.

– Яйца тоже такими шустрыми не бывают. Они лежат себе в гнезде…

– Ох, посмотреть бы, что там за яйцо!

– А что, Медоуса разве говорила, что нам с тобой этого яйца видеть нельзя?

– Нет. – Гвидон задумался. – Не говорила. Напротив того: сказала, что я могу, если хочу, яйцо себе оставить, только тогда мне Кики не видать. На это я не согласный. Но посмотреть – это же не значит себе взять?

– Не значит.

– Посмотрим?

Поколебавшись, Салтан согласился:

– Давай.

Гвидон сел, снял с шеи мешочек. Развязал шелковый шнурок и осторожно вытряхнул содержимое на ладонь…

По глазам ударил золотой блеск, так что оба отшатнулись. Потом снова посмотрели.

– Ого! – Салтан просвистел, Гвидон рассмеялся.

– Вот тебе и яйцо! Батя! – Князь взял диковинку в пальцы. – Ты смотри! Да это ж орех! Точно такие моя белка грызла… Милитриса Кирбитьевна!

– Золотой орех… – Салтан взял у него сокровище.

Орех из чистого золота был заметно крупнее обычного, округлый, чуть заостренный с одного конца, а с другого упрятанный в золотые, плотно сидящие листики. Ровно ничем он не отличался от настоящего, кроме того что был весь из золота, и как ни рассматривали его отец и сын, не нашли ни швов, ни спаек, ни еще каких-то признаков того, что его сделали человеческие руки. Ну или хотя бы нечеловеческие.

– Вот же бесова поделка… Может, отлит он таким, целиковым. Но тогда там внутри ничего нет.

Орех ощутимо дрогнул в руках у Салтана, и тот от неожиданности его чуть не выронил.

– Ну и знатный же изумруд внутри сидит! – воскликнул Гвидон. – С перепелиное яйцо будет! Только я мою Кику на него не променяю, пусть бы он хоть с гусиное яйцо был!

Гвидон упрятал орех назад в мешочек и крепко затянул шнурок. Орех задергался, как живое существо, недовольное неволей, и Гвидон прикрыл его ладонью:

– А ну цыц! Сиди тихо! Сказано – отнести тебя в Волотовы горы и на мою Кику выменять, так мы и поступим. И не пищи!

– Оно и пищит? – изумился Салтан.

– Пока нет. Но пусть и не думает!

Улегшись снова на траву, Гвидон закрыл глаза и задремал – ночью из-за суеты вокруг котла выспался плохо. Салтан не спал, смотрел то на сына, то вокруг, то поглядывал на избушку. Вспоминал хоромы Медоусы: вроде они с ней ночью говорили о сестрах Елены. Что-то она его спрашивала? Жалеет ли он о том, как поступил с сестрами жены? Он сказал, что жалеет, да, мол, где их теперь искать… Ох же и хитрая баба эта Стражница! Салтан покрутил головой. Да ведь она нарочно послала их сюда, к Ироиде. Окажись счастье на стороне одноглазой девки, попали бы они в щи да пошли на солонину. Что это еще за гости ожидались на пир – лучше таких гостей не видеть ни во сне, ни наяву. Так Медоуса отправила их на гибель? Говорила же, что зла им не желает и хочет помочь – обманула?

Или… Медоуса знала, что только одни двое, обидевшие сестер Елены, и могут вернуть им человеческий облик?

Гвидон забеспокоился: стал ворочаться, что-то бормотать, даже слабо отмахиваться. Боясь, что того во сне поедают заживо, Салтан легонько потряс его за плечо.