Мастер путей. Трилогия (СИ) - Черный Александр Михайлович - Страница 8

И вот этого всего мгновенно не стало. Просто раз — и всё. Как будто и не было никогда. Первая мысль после ослепившей меня вспышки — что-то рвануло. Да настолько мощно и резко, что свет — последнее и единственное, увиденное мной. Даже звука взрыва не слышал. А раз бахнуло так, что ослепило, значит, квартиру разнесло на атомы. Может, даже не одну.

Но секунду спустя обнаруживаю себя опять зрячим, стоящим в той же позе, в которой меня застало… нечто. А квартира… сказать, что она «преобразилась» — означает не сказать ничего. Её просто не стало.

Вместо неё обнаружил себя стоящим посреди огромного объёмного зала, буквально срисованного с влажной мечты какого-то архитектора-максималиста. Поначалу даже показалось, что отсутствовал потолок: виной тому высота сводов под десять метров.

Но созерцание красот окружающего меня интерьера пришлось прервать: передо мной стояли (и, очевидно, меня ждали) два персонажа, внезапное наличие которых в непосредственной близости от меня заставило подобраться. Пять метров — слишком коротко для меня. Особенно, когда персонажи незнакомые, а из оружия — только нож разведчика в кармане на правом бедре брюк и кружка кофе в руке.

Первым бросился в глаза знатного роста, чуть выше меня, насквозь седовласый и явно очень немолодой дедушка, численность приставок «пра» которого доходила, как минимум, до десятого колена. Взгляд зацепился за аккуратные, бережно расчёсанные и ровно уложенные волосы, не стриженные лет дцать, кипенно белую бороду, приглаженную волосок к волоску, и иссушенную старческую кожу, покрытую глубочайшими бороздами морщин. Однако это не мешало глубоко посаженным глазам старца смотреть на меня смертельно уставшим, но ещё цепким взглядом.

То ли дед пытался косплеить Белого Гандальва, то ли выцвел под белым солнцем пустыни, но одеяние его представляло собой длинную, в пол, белую рясу, подпоясанную тонким аккуратным ремнём. С плеч старика спадала того же цвета накидка, что выглядело минималистично, но чрезвычайно практично.

И если на последние штрихи в виде ладно скроенных ботинок я почти не обратил внимания, то старый, видавший виды посох в руках деда это самое внимание привлёк. Не берусь судить о весе, не зная плотности материала, но на вид — деревянный. Нижний подток посоха был закрыт резиновым набалдашником, а венчало его навершие в виде многолучевой объёмной звезды, ощетинившейся во все стороны десятисантиметровыми острыми лучами-иглами. Только слепой подумает, что это дорожная палка. В руках у старика самый натуральный боевой посох.

Сопровождала старца стоявшая позади него и чуть сбоку молодая девчушка, едва перевалившая за полтора метра. Про таких говорят «полторашка» и буквально носят на руках всю жизнь. По весу мало чем отличается от собачки. Относительно короткие тёмные волосы до плеч, узкий овал личика, тонкая ниточка губ… а глазки-то интересные. Правый — зелёный, левый — коричневый. Гетерохромия, значит, стало быть. Буквально пару раз в жизни такое видел, и лишь один — в живую.

Одета в чёрный лёгкий тканый однобортный китель с пустыми погонами и эполетами. Тонко слаженные бёдра покрывала короткая, в рамках разумного, иссиня-чёрная юбка в складку до середины бедра. Аккуратный на поясе ремень, столь же аккуратные туфельки довершали картину вишенкой на тортике.

— Гой еси, добрый молодец! — тихим, уставшим, но ещё крепким голосом проронил старец. — По очам твоим зрю, наших кровей. Да токмо разумеешь ли ты меня, али иного ты говору-наречия?

Так. Уже хорошо. Убивать, по крайней мере, сразу, меня не стали. И то хлеб. Да ещё и поприветствовали походя. Только, я не понял, это меня так накрыло после переутомления, и я лежу сейчас в квартире без сознания? Хотя, запахи чую неродные: в доме так не пахнет.

Составлявшая компанию деду молодая девушка прикрыла глазки ручкой и вздохнула.

— Берислав Всеволодович, дедушка, сколько раз говорила? Ну, не понимает сейчас никто этого! Мы его сейчас с панталыка собьём, будь он хоть трижды наших!

Великолепно. Старорусская речь вперемешку с более или менее привычной мне. Однако. Знатный приход меня, видимо, накрыл…

— И тебе не хворать, старче, — отозвался я. — И тебе, красавица, тоже наше «здрасьте». У меня с наречиями всё добре. Могу хоть стихиры воспевать, хоть на ридной мове размовлять. Токмо, ежели глагол твой, старче, зело ветхий, могу и не понять. А так, вроде бы, понятливый дюже. Не дурак.

И пригубил кофе с кружки.

Что в такой ситуации положено делать? Безудержно удивляться матом, как малое дитя, изумляться непонятному и пребывать в перманентном поражении неописуемым смятением, пытаясь разобраться в происходящем. По крайней мере, так нас учит пытающаяся казаться наукой психология, гласящая, что растерянность — одна из форм реакций на непонятное, незнакомое, неизвестное. А толку-то?

Ну, хорошо. Начну я сейчас этим самым матом удивляться. Ну, начну бегать кругами, махая руками с вопросом «Какого хера⁈». А делу это поможет? Тем паче, что шибко бегать и не желательно. Вон, у деда натуральный боевой посох в руках. Как огреет по маковке — и поминай, как звали. Таким и завалить недолго.

Да и удивляться, если честно, я уже разучился. Столько тысяч пятьсот миллионов раз случалось со мной всякое невозможное, невероятное и непостижимое, что чувство, кажется, если не атрофировалось, то, как минимум, ушло в глубокую спячку. Я не привык тратить на него силы и время. Это непродуктивно. Если что-то непонятно — с этим надо разобраться. Если не получается — поручить тому, кто сможет. А играть из себя слушательницу Института благородных девиц и по всякому незначительному поводу падать без чувств от изумления… ну, такое себе, если честно.

Потому в конкретной данной ситуации мне показалось наиболее правильным решением допить кофе и посмотреть в вытаращенные на меня от удивления разноцветные глазки молодой спутницы старца. Тот-то, по ходу, уже в силу возраста перестал удивляться, а вот молоденькая буквально застыла в позе жены Лота. Разве что, в антипод ей, челюсть уронила. Видимо, чтоб авторских прав не нарушать.

Несколько секунд тишины таким образом у нас образовалось. И это окно я использовал для рекогносцировки, пытаясь понять, что и почему изменилось. Кофе действовать ещё не начал, потому мой мозг всячески троил, тупил и находил объяснения происходящему через пень-колоду.

Во взгляде старца промелькнуло что-то, очень отдалённо похожее на одобрение. Что конкретно он одобрял и насколько — выясним чуть позже. Пока что, прихлебнув напитка с кружки, я символически поднял её повыше, как бы провозглашая тост.

— Во здравие твое, старче, — нарочито на старорусский манер, без «ё», произнёс, глядя старику в глаза. — И долгое тебе лето.

— Аминь, — коротко и ёмко согласился тот.

Напиток напитком, но, что-то мне подсказывает, что не просто так, ой, не просто так тут завертелась карусель. И эта самая карусель стремительно набирает угловую скорость вращения, опасно близкую к значениям, на которых возникают критические перегрузки.

Старик чуть повернулся в сторону и с видимым усилием простёр руку в направлении, где обнаружился не много и не мало, а натуральный стол, символически накрытый без чёткого указания количества персон.

— Отпотчуешься ли с нами, добрый молодец? Преломишь ли хлебы, да чарку пригубишь? Нынче Бог послал.

Так-то, чарка у меня своя. Правда, уже на половину пустая. А вот стол — это в тему! В дороге-то я перекусил тем, что готовки не требовало. А вот нормально до этого ел только вчера утром.

— Ну, — пожал плечами. — В таком разе — хлеб да соль хозяевам, чай да сахар. Ежели краюшку хлеба подадите — так благое дело сделаете. Голодного накормите.

— Блаженны алчущие и жаждущие, — наставительно рёк старец. — Ибо они насытятся.

«Забыл добавить одну вещь», — подумалось мне. — «В оригинале было 'блаженны алчущие и жаждущие правды».

На слабоумного или человека с деменцией дед не похож. Забыть довольно стойкое изречение, корнями проистекающее из заповедей блаженства, мог едва ли. Но с этим мы разберёмся позже.