Ай да Пушкин, ай да, с… сын! (СИ) - Агишев Руслан - Страница 37

Пушкин еще вчера задумал это дело. Решил проверить его самым банальным образом — «ловлей на живца». Для этого приготовил послание для Михаила Лермонтова, известного в Петербурге своими вольнодумными стихами. Дорохову же сказал, что письмо ни в коем случае не должно оказаться в чужих руках и стать оружием против Лермонтова и самого Пушкина. Между строк этой просьбы легко читалось, что за письмом могли охотиться полиция, жандармы и «почтальону» могло весьма крепко достаться.

— Если откажешься, не обижусь, — добавил, чтобы посеять еще больше сомнения в душе бывшего поручика. — Опасное это дело, а я сам в опале. Как понимаешь, тебе тоже не поздоровится, если что-то пойдет не так.

— Все сделаю, как надо, — Дорохов, словно невзначай положил руку на рукоять кинжала. — Послание дойдет до адресата в целости и сохранности. Где само послание?

На столе появился большой серый пакет из плотной бумаги с толстой сургучной печатью. И судя по толщине послания, было никак не меньше двадцати — двадцати пяти листов.

— Не спросишь, что здесь?

— Мне все равно. Кому передать?

Содержание пакета между тем было довольно любопытным. Естественно, ничего антиправительственного там не было. Александр еще не выжил из ума, чтобы так глупо подставлять себя и свою семью. В послании Лермонтову находились его собственные соображения о будущем русской литературы, ее роли в формировании культуры, ее проблемах и успехах. Это было нечто вроде приглашения к философскому диспуту, пусть и заочному, в который поэт надеялся позже вовлечь большую часть русских писателей. Лермонтову предлагалось в ответ написать о своих соображениях, который можно было бы опубликовать в журнале «Современник». Со временем почти захиревший журнал мог бы превратиться во влиятельнейшее издание не только и не столько литературного, но и общественно-политического направления.

Еще в пакете лежала небольшая записка с проектом совета по помощи российским поэтам и писателям, оказавшимся в затруднительных обстоятельствах. Пушкин рассуждал о финансовых грантах, об образовательных кредитах, и даже о всероссийских премиях, предлагая Лермонтову тоже высказать свое мнение.

Петербург, Царское Село, место расположения лейб-гвардии Гусарского полка

Служба в лейб-гвардии Гусарском Его Величества полку, одном из самых «блестящих» полков русской армии и охранявших императорскую фамилию, была особенно престижной, и оттого неимоверно дорогой. Гусары щеголяли невероятно роскошной униформой, от которой рябило в глазах. Так, только на расшивку офицерского парадного алого доломана (гусарской куртки) уходило около четырнадцати метров золотого шнура, более шести метров золотого галуна, почти пять метров золотого шейтажа. Столько же требовалось на расшивку парадного ментика — отороченной мехом верхней куртки. Золотой шнур и золотые ленты шли на доломан и ментик для повседневного ношения, и на вицмундир и сюртук. Словом, состоять в гусарах могли себе позволить лишь очень обеспеченные дворяне — такие, как корнет Михаил Лермонтов.

Естественно, юного Лермонтова прельщала тянущаяся за гусарами слава лихих рубак, отчаянных удальцов, покорителей дамских сердец и, конечно же, беспечных кутил. Единственный внук богатой помещицы Елизаветы Арсеньевой и не думал отставать от своих товарищей по полку в кутежах и попойках. Гулял так, что слава о нем по всему Петербургу гремела. За один присест за карточным столом мог тысячу, а то и две тысячи рублей проиграть. После одни махом бутылку вина опорожнить и сразу же выдать какую-нибудь злую остроту, на которой тут же будут все ухахатываться.

Но вечерами, когда оставался в пустой квартире, все менялось. Лихость, показная веселость и гусарская пошлость уходили, уступая место утонченности, невероятной живости восприятия и чувствительности. Накрывало странное ощущение какой-то никчемучности, словно не здесь его место, не тем занимается. Жуткое, если честно, чувство, съедающее изнутри, заставлявшее метаться из угла в угол, снова лезть в бутылку. Он с хрустом срывал с себя гусарский ментик, и бросал его на пол, словно старую, отжившую кожу. Туда же отправлял и щегольские рейтузы, расшитые яркими шнурами.

В такие часы Лермонтов вытаскивал из секретера заветную тетрадь со стихами и прозой и время, словно останавливалось. Он забывал обо всем на свете, погружаясь совершенно иной мир — мир чистых эмоций, желаний. На чистых тетрадных листах выплескивались его переживания, мечты. Слова складывались в призывы, лозунги, воззвания, которые не мог или боялся высказать вслух. Он поэт, и сейчас был готов кричать во весь голос.

— Кого еще там принесла нелегкая?

Лермонтов оторвал голову от подушки и недовольно посмотрел в сторону двери. Сейчас у него было именно то самое настроение, когда он никого не хотел видеть, а желал лишь одного — уединения со своей тетрадью.

— Пошли к черту!

Грубо рявкнув, корнет отвернулся к стене. Все равно никого не ждал в гости. Истопник, дворник или еще кто-то могли смело идти к черту.

— Специально же сказался больным, хотел посидеть в тишине… Идите к черту!

Но стук повторился, причем сделавшись громче. Кто-то настойчиво хотел войти, а, значит, придется вставать.

— Иду, черт вас дери, иду.

Зло отбросил тетрадь. Рывком поднялся и направился к двери. Сейчас он выскажет все, что думает.

— Ну?

Лермонтов резко распахнул дверь, уверенный, что увидит глуховатого истопника с дровами.

— Что вам, сударь?

За дверью стоял крепкий незнакомец в партикулярном платье, держа в руке большой серый пакет.

— Корнет Лермонтов Михаил Юрьевич? — поэт настороженно кивнул. — Вам просили передать пакет.

Незнакомец протянул посылку.

— Мне? Пакет? От кого?

Корнет взял пакет, с недоумением оглядывая его. Лермонтов не ждал никаких посылок или извещений. Рукопись с новой поэмой «Бородино» тоже ещё никому не отправлял. Может из полка прислали какие-то бумаги? Тогда почему их принёс какой-то штафирка [презрительное наименование сугубо гражданского человека, никогда не носившего военную форму]?

— От кого сей пакет? — ещё раз и уже с нескрываемым нетерпением спросил Лермонтов. — Что же молчите, сударь? Если вы пришли с какими-то глупости или иными малоприятными намерениями, то берегитесь…

Незнакомец в ответ насмешливо фыркнул, что было более чем странно.

— Меня прислал господин Пушкин Александр Сергеевич, — наконец, ответил гость, назвав всем известную фамилию. — Вы удовлетворены ответом?

Лермонтов ошеломленно кивнул.

— Что? От самого Пушкина? Мне? — бумажный пакет мял руками с таким видом, словно ребенок подарок от Деда Мороза. — Это точно?

Поднял взгляд на незнакомца, на того уже не было. Незаметно вышел.

— Мне… самолично Пушкин написал…

На губах поэта появилась глупая улыбка, придававшая его лицу какое-то детсковатое выражение.

— Подумать только, сам Пушкин?

Лично ни разу не встречавшийся с великим поэтом, Лермонтов конечно же слышал о Пушкине, и с восхищением читал все, что издавалось или появлялось у друзей и знакомых. Тот же «Евгений Онегин» давно уже стал его настольной книгой, а её главный герой, Онегин, немало повлиял на его Печорина из «Героя нашего времени».

— Господи, не поверит же никто… Сам Пушкин…

Тряхнул головой, сгоняя оцепенение. Жадно схватил пакет, разрывая его верхушку и осторожно доставая оттуда пачку листков, заполненных неровным почерком.

— Доброго здравия, дорогой друг. Я ведь могу вас так называть? Ведь, снова и снова перечитывая ваши творения, я все больше убеждаюсь в нашем духовном родстве, — медленно, то и дело останавливаясь, читал Лермонтов, чувствуя как его охватывает небывалый восторг. Ведь, его, по сути дела только-только делавшего первые шаги на литературном поприще, признал своим сам маэстро, сам великий Пушкин. — Боже, я должен об этом написать бабушке. Немедленно…

Лермонтов уже повернулся к столу, но так и остался стоять, с головой погрузившись в чтение.