Ай да Пушкин, ай да, с… сын! (СИ) - Агишев Руслан - Страница 23

— Гм, пустая то идея, как есть пустая, — Рукавишников шел вразвалочку, никуда не спеша. Это раньше он, как серый волк носился в поисках лишней копейки. Сейчас же в кармане не то что копейка с алтыном, многие сотни рубликов стали водиться. Оттого и уверенности в нем прибавилось. — Зря с этими книжонками барин связался. От них одна морока только. Читать и писать научился, с тебя и довольно…

Прохор Филимонович все никак не мог про новую задумку своего компаньона забыть. Тот решил для простого люда сказки писать, а потом и продавать их.

— Баловство это! — Рукавишников даже сплюнул под ноги, словно показывая свое отношение к задумке. — Для сопливых детей это, а как они платить будут? У карапузов грошей-то нема. Вот газета — это настоящее дело!

При этих словах прихлопнул по груди, где у него во внутреннем кармане лежал пухлый кошель с ассигнациями. Заработанные на газете деньги грели сердце и, чего тут греха таить, душу. За это время Рукавишников и с долгами более или менее расплатился, и дорогой супружнице новую шубу справил [та при этой новости чуть пряником не подавилась].

— Хм… — купец вдруг встал прямо посреди рынка, приложил руку ко лбу и с удивлением стал вглядываться в большую толпу у своей лавки. Там еще утром он своего работника, парня с зычным горлом, оставил, чтобы тот проходящему люду барскую сказку читал. — Смотри-ка, народ-то просто дуром прет. У лавки яблоку негде упасть. Неужто нравится?

Пока шел к лавке, отметил, что проходящий народ почти все товары с прилавка смел. Всего ничего осталось. Выходит, прав был барин. Мол, люди будут слушать сказку, а заодно и на товары поглядывать. Глядишь, что-то и прикупят.

— Реклама — двигатель торговли, — Рукавишников важно произнес фразу, которую не раз слышал от компаньона. Специально ее запомнил, чтобы при случае перед другими купцами щегольнуть заграничными словечками. — Вот оно как.

Люди тем временем у его лавки все прибывали и прибывали, создавая на рынке самый настоящий затор. Необычная история о вечно неунывающем молодце, который с улыбкой пройдет и огонь, и воду и медные трубы, привлекала и сопливых мальчишек, и степенных пузатых мужчин, и седобородых стариков, и торговок-женщин.

В толпе раздавался звонкий смех, когда Иван-Мореход пробирался в глубокую пещеру с сокровищами и скидывал на разбойников улей с дикими пчелами. Слышались печальные вздохи, когда его корабль врезался в морские рифы и в морской пучине тонули его верные товарищи. Кто-то даже принимался матерно лаяться на рассказчика. Мол, зачем Ваньку-Морехода, свойского парня, гнобишь и житья ему не даешь⁈ А ну живо все вертай назад, а не то…

Рядом со всеми застыл и Рукавишников с блаженной улыбкой на лице. Смотрел вокруг себя, а в глазах стояли деньги — серебряные рубли, червонцы и ассигнации.

— Господи, это сколько же на этом заработать можно…

Петербург

Петербург вновь «тряхнуло», и ни чета переполоху, поднявшемуся в прошлый день. Шум поднялся основательный, напоминая быстро крепнущий ветер на море и готовый вот-вот превратиться в штормовой. Статья в газете «Копейка» оказалась вовсе не 'ударом на копейку, а скорее на рубль, или даже на полновесный николаевский червонец.

О произошедшем на балу уже не просто судачили, как две старые кумушки, когда нет другой темы для разговора. Драку и ее вскрывающиеся подробности обсуждали так, как еще не случалось. Кто постарше и в разуме, наблюдая все это, просто на просто разводили руками. Мол, во времена Отечественной войны про оставление Москвы и самого Наполеона меньше говорили по сравнению со свороченной челюстью какого-то нищего, как церковная мышь, французика.

Пушкин и Дантес, их ссора, ее причины, а также много и многое другое в этой связи, стали не просто темой для разговоров. Люди стали биться об заклад, гадая о будущем. Ставились просто какие-то несусветные деньги на результат будущей дуэли, в проведение которой никто даже не сомневался. Ходили слухи, что кто-то из дворня Калужской губернии на выигрыш господина Пушкина поставил своей поместье в триста с лишним крестьянских душ. Его же сосед, ярый франкофил, напротив, точно такое же поместье пообещал отписать, если победит господин Дантес.

К середине этого дня стало известно уже, как минимум, о двух состоявшихся дуэлях и почти десятке договоренностей о таких дуэлей. Во всех случаях все случалось словно под копирку: зашел разговор о произошедшем на императорском балу, один встал на защиту господина Пушкина, а второй высказался в пользу господина Дантеса, двое повздорили, бросили друг в друга перчатку, а секунданты в итоге договорились о месте и условиях дуэли.

Санкт-Петербург, Зимний дворец. Малый императорский кабинет

Произошедшим на балу и, собственно, поднявшимся после этого ажиотажем император был чрезвычайно недоволен, хотя и пытался это скрыть. Все равно неудовольствие, гнев давали о себе знать, вырываясь из него к месту и не к месту. Нескольким министрам, что прибыли с утра на доклад, уже досталось. Из императорского кабинета вырвались, как пробка из бутылки. Оба пунцовые, трясущиеся, слова толком сказать не могли.

— … Это просто возмутительно!

Злополучная газета из плохонькой серой бумаги и с незатейливым названием «Копейка» смятым комом полетела в сторону книжного шкафа, в полках которого благополучно и застряла.

— Что скажет французский посол? Тоже будет трясти этой газетенкой?

Николай Павлович мерил Малый кабинет шагами, резкими порывистыми движениями напоминая запертого в тесной клетке тигра. Время от времени останавливался и бросал ненавидящий взгляд на очередной выпуск той самой газету, что и вызвало его неудовольствие.

— И как ведь пишут: шаромыжник, без гроша за душой, приехал покорять Россию, а сам творит возмутительное непотребство…

В душе он, конечно, не мог не признать правоту газеты [с Европы столько всякого рода проходимцев и мошенников приезжает, что впору было на границе ставить пятиметровый забор], но произнести такое вслух никак нельзя было. Не поймут-с.

— Посла, и правда, удар может хватить.

Устав, наконец, метаться по кабинету, император встал у окна. Любимое место, откуда открывался прекрасный вид на строгие линии окружающих дворец домов. Созерцание этой архитектурной гармонии, которой так не хватало ему в обычной жизни, всего восстанавливало его душевное равновесие. Хотя сейчас и это не помогало.

— Д, что же с вами такое случилось, господин поэт? Право слово, я не узнаю вас. Позавчера вы были завзятым картежником и мотом, едва не пустившим свое семейство по миру. Вчера играли роль прирожденного ловеласа, соблазнявшего ветреных светских красавиц. А сегодня решили нас поссорить с Францией⁈ Завтра, я слышал, вам будет интересно торговое дело. Вы может больны, господин Пушкин?

Действительно, все эти безумства, как это дико не звучало, имели связь лишь с одним человеком — с Александром Сергеевичем Пушкиным, камер-юнкером Свиты, поэтом и литератором. Сейчас же у него стало столько личин и ролей, что всех было и не упомнить.

— А к чему вам торговля⁈ А эта мерзкая газетенка?

Пушкин, как докладывал ему глава III-го отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии граф Бенкендорф, совершенно неожиданно для всех вдруг занялся такими занятиями, который среди дворян не то чтобы не любили, а но и откровенно презирали. Подумать только, торговое дело! А если ему еще что-то в голову взбредёт⁈

— … Как хорошо было в стародавние времена, при Великом Петре, — тяжело вздохнул император, высматривая где-то вдалеке золотую маковку церкви. — Можно было и барона, и графа, и даже какого-нибудь камер-юнкера за вихры оттаскать или по бокам отходить. А лучше бы розгами по причинному место пройтись хорошенько, — и так живо представил, как одного наглого поэта с курчавой головой и густыми бакенбардами порют розгами, что даже на душе потеплело. — Эх…