Я – спящая дверь - Сигурдссон Сьон - Страница 22

Этот мучительный вопрос омрачал теплые воспоминания о годах, когда была жива ее мать. Раньше она всегда находила в них утешение, но теперь, в кривом зеркале горькой безнадеги, она видела, что все они – она сама, ее мать и брат Аусгейр – были не более чем прислугой для отца. Вся их жизнь в доме номер девять по улице Локастигур была нацелена на то, чтобы обеспечить палеографу Хельги Стейнгримссону достаточно места для его гигантского тела и грандиозных планов – великого труда, над которым он корпел с утра и до ночи: он должен сплести кабель из исландских саг, создать линию электропередачи, которая соединит современных исландцев с их могучим истоком, с энергией, жившей в первом поколении переселенцев, которые без страха смотрели в глаза как королям, так и всяким привидениям. Да, он должен зарядить соотечественников током литературы и веры в себя, создать из разрозненных черновых набросков людей единый независимый народ. Меньшее, что могла сделать для него семья, так это вести себя незаметно.

Был он приятной наружности? Был он легким в общении? Был он хорошим танцором? Как могла хрупкая жизнерадостная Сóулей Бри́ньярсдоттир по прозвищу Солнышко Озера Áульфтаватн выйти замуж за тролля и деспота Хельги Стейнгримссона только для того, чтобы зачахнуть в его тени? У ее матери не было на это ответа, и теперь Бринхильдур сама задавалась тем же вопросом о своем замужестве с Торлауком, хотя в их случае она была сложена как валькирия, а он – как воробей.

Но с чего бы всё ни началось, их браку пришел конец в тот вечер, когда Торлаук-мессарь, читая проповедь о Христе и падшей женщине, бросал взгляд на жену всякий раз, когда с его губ слетали слова «падшая женщина» – во всех возможных падежах.

С тех пор прошло четыре года. И вот, поздним декабрьским вечером Бринхильдур яростно сражалась с порывистым северным ветром по дороге к лечебнице «Клеппур». Ее пальто отяжелело, напитавшись ледяной влагой. Мокрые комки слипшегося снега, падая с подола, съезжали по ногам в короткие сапоги, заполняя их до краев. По правую руку от нее, в окне дома для престарелых моряков, блеснул слабый огонек. Она замедлила шаг. Там кто-то дежурил. Может, податься туда, одолжить у них телефон и позвонить в экстренную службу, чтобы ее забрали? Или попроситься на ночлег и уже утром продолжить свой путь? Нет, они вызовут полицию, и ей придется ночевать в каталажке. А там она обязательно встретит кого-нибудь из своих подружек и утром прямым ходом уйдет в загул. Этого не должно случиться. Она не была уверена, что когда-нибудь снова протрезвеет настолько, чтобы обратиться за помощью.

Сквозь занавеси мокрого снега мелькнули белые здания психбольницы.

Жизнь на улице была наполнена невыносимым однообразием. В тот день, когда Бринхильдур ушла из дома, она просто сунула в сумку унаследованную от Аусгейра коллекцию марок, направилась в бар гостиницы «Борг» и напилась вдрызг. Дальше была пьянка в каком-то доме, потом снова бар, снова пьянка, а на следующий день к обеду – снова бар, и так день за днем. Не имело значения, какой был день недели, двенадцать дня или двенадцать ночи, где-то всегда гуляли. В этой жизни ее звали Бидди, она славилась тем, что перепивала мужиков всех форм и размеров из всех социальных слоев, а также тем, что могла гудеть неделями напролет без всякого амфетамина. Засыпала она где придется, просыпалась то в кресле, то в постели хозяина, то в гостиничном номере, то на полу офиса, то на заднем сиденье машины.

Так прошли первые двадцать месяцев в пьяной тусовке Рейкьявика. К тому времени она пропила все марки брата, и ей нечего было предложить в качестве оплаты за веселье, кроме себя самой. Места кутежей становились всё более убогими, хозяева квартир – всё бесчеловечнее, а участие покупалось всё более дорогой ценой, но когда она вдобавок к водке начала принимать таблетки милтауна-мепробамата, боль – как душевная, так и физическая – исчезла.

В конечном итоге, если не считать Армии спасения, где давали приют тем, кто не был под кайфом или явно нетрезв, в городе осталось лишь одно место, где она могла остаться на ночлег, не расплачиваясь за постой своим телом. Это была квартира человека, о котором Бринхильдур ничего не знала и который, к счастью (что было важнее), совсем ничего не знал о ней. Он жил один в полуподвале представительного дома по улице Ингольфсстрайти. Как-то холодным февральским утром он нашел ее лежащей без сознания под садовой оградой и приволок в тепло своей гостиной. Он ни о чем не спрашивал – ни в тот раз, ни позже. Когда бы она ни постучалась к нему, он молча впускал ее, давал ей халат и полотенце, варил суп или разогревал остатки ужина, пока она мылась и полоскала свою одежду, стелил ей в гостиной, съедал с ней рано приготовленный завтрак и тайком совал ей в карман две-три стокроновые купюры. Вход в его полуподвал находился с задней стороны дома, и она оставалась незамеченной, если приходила за полночь и уходила до рассвета. Он ее об этом не просил, но она была убеждена, что домовладелец, кем бы он ни был, не оценит визитов такой женщины, какой она стала.

На входной двери была привинчена белая эмалированная табличка с выведенной синим наклонным шрифтом надписью: «Йон Йонссон, керамист». Она не знала, было ли это его имя. Мужчина говорил с иностранным акцентом, у него были книги на иврите, на исландском и немецком языках, а также множество керамических статуэток из мастерских «Ми́дгард». На прилежащем к полуподвалу пятачке травы он держал черную козу. Если бы Бринхильдур умела говорить на его родном языке, она описала бы его как ein Mensch.

Сколько ни старалась, она не могла вспомнить, что с ней происходило с середины ноября по декабрь тысяча девятьсот шестьдесят первого года. Расспросы собутыльников тоже ни к чему не привели, никто ничего толком не помнил. Некоторые утверждали, что она подсела к рыбакам на какой-то траулер и оказалась на севере страны, в Акюрейри, где прошла сквозь стеклянную дверь в гостинице «KEA», после чего непрошеным гостем надолго зависла в доме поэта Дáвида Стéфанссона из Фáграскогура[38], пока ей не вкололи успокоительного и не отправили обратно в Рейкьявик под конвоем полиции. Это вполне могло быть правдой, если бы она не слышала такую же историю годом раньше, когда у нее случился двухнедельный провал памяти.

В конце января тысяча девятьсот шестьдесят второго года она забеспокоилась, что может быть беременна, и вскоре ее опасения подтвердились – симптомы были такими же, как когда она вынашивала Кидди. Поначалу она следила за собой, ела за двоих, бросила курить, пила только легкие вина, но потом всё свернуло на старую дорожку.

Как только стал заметен живот, она перестала приходить к своему благодетелю на улице Ингольфсстрайти, 10а. Однако именно к нему она постучалась около четырех часов утра двадцать седьмого августа и в пять минут одиннадцатого родила там ребенка. В болевом дурмане схваток ей показалось, что в квартире находились еще двое мужчин: один был чернокожий, ростом в два метра, другой говорил по-русски.

Проспав сорок восемь часов кряду, она встала со своего родильного ложа, оделась и вышла в гостиную. Йон Йонссон был дома один. Он сидел рядом с приспособленной под колыбельку розовой шляпной коробкой, в руках у него был рожок с молоком. Из коробки доносилось покряхтывание младенца. Бринхильдур отвела взгляд. Пройдя в прихожую, сняла с вешалки пальто, обулась и открыла входную дверь. После минутного колебания обернулась к мужчине:

– Я запишу тебя отцом ребенка.

Больше она не приходила.

И вот спустя почти четыре месяца после родов Бринхильдур стоит на повороте к психбольнице «Клеппур». Чтобы не тащиться в гору по подъездной дороге, описывающей длинную дугу вокруг заболоченного участка, она решает срезать путь через открытое пространство, нацелившись прямиком на главное здание, но, едва ступив в сторону, спотыкается на неровной обочине, теряет равновесие, падает на спину и съезжает вниз по высокой насыпи, о существовании которой за снежной завесой даже не подозревала. В падении с нее слетают оба сапога.