Я – спящая дверь - Сигурдссон Сьон - Страница 21

А как насчет поэтической подборки? Как ему, например, стихотворение на двадцать первой странице?

Хроульвур прикусил язык, испугавшись, что выдал себя. Студент-исландист вернулся к газете, быстро пролистал ее до взятого в рамку «Возвращения домой», пробежался по нему глазами, будто видел впервые, а затем, не потратив ни минуты на размышление, произнес:

– Французское кривляние. Третьесортное подражание Сигфусу Дадасону.

Генетик отрыгивает. Наклонив стакан, выливает драгоценный виски в сложенную лодочкой левую ладонь, подносит ее к губам и лакает, как кошка:

– И я пошел в медицину. Ни один исландский поэт до меня не выбирал в качестве объекта своего искусства самого Человека и не создавал поэзию в буквальном смысле из его плоти и крови. Тут нет опасности, что меня станут сравнивать с кем-то другим, другие будут третьесортным подражанием мне. Исландцы увидят, что Нобелевскую премию можно получить не только за литературу…

Думая о своих последних четырех годах – запойных, проведенных на улице, – Бринхильдур Хельгадоттир находила в них больше смысла, чем в жизни до того момента, когда она в последний раз вышла из дома, где жила с проповедником Тóрлауком Рóйкдалем, и ушла куда глаза глядели.

Торлаук-мéссарь, как его называли прихожане, восхи́тил ее на проповеди Пробуждения в церкви Филадельфия, а уже неделю спустя крестил для новой жизни во Христе. Он был бездетным вдовцом на шестом десятке, банковским служащим и влиятельным членом пятидесятнического движения, она – двадцати девяти лет от роду, ставшая матерью в семнадцать, когда родила сына от американского солдата, сына, которого воспитала более-менее в одиночку в барачных трущобах, бывших когда-то армейским лагерем его отца, сына, которого она недавно потеряла (почему у нас нет специального слова для матери, потерявшей ребенка?) и в деле которого всё указывало на то, что он был убит своими сверстниками, но никто не удосужился докопаться до сути, потому что на Ки́дди стояла печать родства с янки и он жил в бараках, а подозреваемые были все из благополучного района. Чтобы сделать их отношения угодными Богу и богобоязненной пастве, Торлаук и Бринхильдур поженились ровно через тридцать дней после того, как он окунул ее в святую воду, и оба почувствовали электрический ток, пробежавший между их одетыми в балахоны телами.

Всё произошло в том же стремительном темпе, как и знаменитые вдохновенные проповеди, вылетавшие из уст Торлаука полностью сформированными, как низвергающийся с уступа водопад (с бешеной быстротой, прежде всего – быстротой), как могучий поток, что заявляет о своей мощи яростным ревом, но разбивается в шипящий хаос при встрече с глубиной, а затем, закручиваясь, взмывает с поверхности ливнем брызг, и тогда на мгновение кажется, будто вода, против всех законов природы, устремляется вверх, обратно к уступу – странно, непостижимо, завораживающе и пугающе, как и завершение его проповедей, когда мессарь рассыпался в глоссолалии, смеялся и плакал на языке ангелов, а затем валился на пол, сраженный силой Святого Духа и собственным красноречием. Семейная жизнь Бринхильдур и слуги Божьего развивалась по похожей схеме.

Первые полгода были временем полнейшего счастья. Она была замужней женщиной, женой банковского кассира Торлаука Ройкдаля, через руки которого днем проходили сотни тысяч крон и который вечером превращался в великого пастыря душ. Бринхильдур переехала к нему в трехкомнатную квартиру на улице Тóрсгата, в ее старый родной район. Гостиная, спальня, кухня, ванная комната и кабинет – она не жила так комфортно с тех пор, как ее с двухлетним Кидди выгнали из отцовского дома. Прихожане радовались вместе с ними, и Бринхильдур было приятно, что женщины и мужчины, обычные члены и старейшины, проявляли живой интерес к их браку и не раз повторяли, какое это облегчение, что рядом с Торлауком снова появилась женщина. Единственное, что бросало тень на эти счастливые дни, так это мужнина нетерпимость к переменам в квартире: ей не разрешалось ничего менять, всё должно было оставаться в точности таким, как было до нее. Но эта тень была незначительной и бледной, потому что всё имущество Бринхильдур состояло из трех смен одежды, одного пальто, одной пары сапог, выходного платья и туфель на каблуке, что легко помещалось в шкафу рядом с вещами Свéйны Ройкдал – первой жены Торлаука. Две фотографии (на одной был шестилетний Кидди, на другой – она сама с родителями и братом Áусгейром) Бринхильдур поставила на тумбочку между их с мужем кроватями: рамки были достаточно маленькими, чтобы поместиться на «ее стороне». На «его стороне» не было места мирским безделушкам, там лежали лишь зачитанная Библия и большая лупа.

Хороший период закончился неожиданно, за ним последовало четыре месяца целибата, ссор и всё более странного поведения проповедника.

Началом конца стал день, когда бывшая соседка по баракам, та самая, что изначально притащила Бринхильдур с собой на Пробуждение с целью облегчить ее горе после потери сына, отвела ее в сторонку и посоветовала спросить Торлаука об Анне. «Анне?» – «Да, Анне. Спроси его об Анне из Скья́лдарстадир». И когда они с Торлауком вернулись домой после службы, Бринхильдур спросила, знает ли он женщину по имени Анна.

Естественно, он был знаком со многими Аннами, это очень распространенное имя! – Хорошо, но знает ли он Анну из Стóру-Скьялдарстадир? – Что это за вопрос? Где она про это услышала? – Кто-то из прихожан ее упомянул. – Ну что ж, если с ней уже об этом заговорили, то ни для кого не секрет, что Торлаук был женат на Анне. – Женат? То есть он тогда дважды вдовец? – Да, это правда, он остался вдовцом после двух жен, но Анна не была одной из них. С Анной они развелись, и она вернулась на свой хутор Стору-Скьялдарстадир. Это было неприятное дело, очень неприятное, но с поддержкой прихожан и Божьей помощью ему удалось это пережить. Он хотел защитить Бринхильдур, оградить ее от такой неприятной истории. – Но третья женщина? Та жена, которая тоже умерла, какой она была по счету? – Ох, ему бы не хотелось об этом говорить, но коль теперь уж час признаний, то да, ее звали Хéльга. Это очень печальная история…

Торлаук разрыдался и уже не мог говорить. Он долго безутешно лил слезы, отмахиваясь от вопросов супруги, пока вдруг резко не замолк, не схватил ее за запястье и не потащил в спальню, где силком опустил на колени: они должны молиться за Свейну, Хельгу и Анну, молиться за себя, просить Господа заживить трещины в их браке!

Наконец, Бринхильдур отступилась, смирившись с тем, что больше ничего не вытянет из мужа об исчезнувших женщинах, после которых в квартире не осталось никаких следов, так же как не останется там и следов ее собственного проживания – ведь, в конце концов, это всё еще был дом Свейны Ройкдал, единственной из жен, которая оказалась достойной носить его норвежско-фарерскую фамилию. К тому же все подробности истории с Анной можно было легко узнать от бывшей соседки по баракам.

Более неожиданным для Бринхильдур оказалось то, как это событие повлияло на их с Торлауком супружеские отношения. До сих пор у нее не было причин жаловаться на поведение мужа в постели. Его аппетит к интимной жизни был совершенно ненасытен – ровно как она и представляла или позволяла себе надеяться. Среди исландских женщин царило убеждение, что слуги Божие относились к похотливому типу, а объяснялось это тем, что их духовно-нравственные деяния во спасение грешников приводили к напряжению ниже диафрагмы – ведь всё в мире стремилось к равновесию. Однако после молитвенного сеанса в спальне, где Торлаук до Бринхильдур спал с тремя другими женщинами, он потерял к ней всякий интерес. И она понимала, что он будет искать в другом месте.

Но плохие дни начались не тогда, нет, они начались, когда ее брата Аусгейра нашли убитым. Да, ее брак с Торлауком был отмечен двумя смертями – убийством Кидди и убийством Аусгейра, и в городе о ней начали шептаться как об одной из тех женщин, которых еще в детстве удочерило несчастье: она не только потеряла сына и брата от рук убийц, но и ее мать утопилась, когда Бринхильдур было четырнадцать лет. В барачном лагере, с маленьким Кидди на руках, она какое-то время жила с жестоким отморозком, мечтавшим стать поэтом, затем безуспешно пыталась построить семью с депрессивным водителем молоковоза, после чего на короткое время сошлась с морфинистом, потерявшим лицензию фармацевта. И хотя убийца брата был пойман, когда сам Аусгейр разоблачил его на спиритическом сеансе (виновным оказался бывший чемпион страны по легкой атлетике, известный филателист, позарившийся на ценную коллекцию марок своей жертвы), болтливые языки всё усерднее прорабатывали Бринхильдур. И ей стало казаться, что гнусное преступление – ее вина: почему она жива, а все те, кто был ей дорог, умерли такой ужасной смертью?