Тоже Эйнштейн - Бенедикт Мари - Страница 35

В этот раз я не сумела сдержать гнев. Если он не может найти ни денег, ни времени, чтобы доехать до соседней станции, после того как я ехала к нему через несколько стран, то какой верности своим обязательствам от него можно ждать? Я отправила еще одно письмо, в котором дала ему три дня. Через три дня у меня должны были кончиться деньги.

Но Альберт так и не приехал. Я напрасно прождала до тех пор, пока отель «Штайнерхоф» не стал мне не по карману. Через десять дней я вернулась в Кач одна.

Поездка не помогла мне залечить раны, а только растравила их. Видимо, с этой беременностью мне придется справляться одной, как и опасались мои родители.

Я кричала. Мама вытирала мне лоб, а я слышала в комнате какие-то гортанные стоны. Разве с нами тут есть еще кто-то? Ведь не я же издаю такие звуки. Крик — да, но не этот отчаянный, звериный вой?

— Что это за шум, мама? — спросила я охрипшим от крика голосом.

Мама странно посмотрела на меня.

— Мица, шум здесь только от тебя.

Как такое может быть? Неужели это мой голос? Неужели это мое тело?

Меня накрыла новая волна боли. Я крепко сжала мамину руку, а акушерка, госпожа Коначек, снова стала осматривать меня. Я пыталась дышать, как она велела, и успокоиться, но тело корчилось в конвульсиях, и все новые приступы режущей боли пронзали меня насквозь. Когда же это кончится?

— Уже скоро, — объявила госпожа Коначек.

Скоро? Роды длились уже два дня. Долго я этого не вынесу. Госпожа Коначек предупредила, что при таком заболевании бедра, как у меня, роды могут быть необычайно долгими. Я страшно устала, но боль не давала уснуть.

Я взглянула в знакомые глаза акушерки, которая принимала всех моих братьев и сестер, живых и мертвых, и меня саму.

— Подумайте о чем-нибудь приятном, а мы с вашей мамой пока сходим к колодцу за свежей водой, — сказала она, похлопывая меня по руке.

О чем-нибудь приятном? Раньше, чтобы отвлечься на что-то приятное, я стала бы думать об Альберте. Однако после Шаффхаузена я потеряла к нему всякое доверие, и мысли о нем уже не вызывали такой простодушной радости. Как я могла верить человеку, который не доехал ко мне в Штайн-ам-Рейн, когда я проехала не одну страну, чтобы встретиться с ним? Меня уже не волновали новости в письмах, лежавших без ответа неделями, о том, что должность в патентном бюро в Берне, о которой герр Гроссман упоминал в кафе «Шпрюнгли», у Альберта, можно сказать, в кармане, — те самые новости, которые я когда-то мечтала услышать. Чувствуя в моем молчании осуждение, Альберт старался успокоить меня, клялся в любви и спрашивал, не затерялись ли на почте мои ответные письма, но эти пустые слова на меня больше не действовали. Прошли те времена, когда слов было достаточно, теперь я хотела поступков.

Я бы так и продолжала хранить молчание, в котором беззвучно изливалась моя обида и гнев, если бы не мама. Осенью, когда все вернулись в Нови-Сад, мы с ней остались в Шпиле до тех пор, пока мне не придет время рожать. Так было спокойнее, учитывая, что мы еще не определились с будущим ребенка. Чтобы не давать повода для сплетен злым языкам в Каче, было решено обойтись услугами одной-единственной горничной, которой можно было доверять, и мы с мамой впервые в жизни остались почти одни.

К моему удивлению, заведенный мамой домашний распорядок успокаивал меня, и вскоре наши дни потекли спокойно и размеренно. Я была с мамой, когда она меняла белье, мыла полы, развешивала белье, готовила еду. Всем домашним делам, от которых папа ограждал меня, убеждая готовиться к профессиональной деятельности, интеллектуальной жизни, а не к домашнему хозяйству, я стала впервые учиться только в двадцать четыре года. Незамужней и беременной в двадцать четыре года. Но мама не стыдила меня, а напротив, уважительно и заботливо приобщала к традиционной женской сфере.

В один из таких мирных дней, когда мы с ней, приготовив на ужин превосходное рагу, сидели у камина, мама обратила внимание на пачку писем от Альберта и на то, что все они остались без ответа. Она спросила:

— Ты что же, Мица, так и не ответишь ему?

Я удивленно подняла на нее глаза. Мама никогда не говорила со мной ни об Альберте, ни о будущем. Мы жили в непроницаемом пузыре настоящего: дом, который никогда даже не предназначался для того, чтобы жить там зимой, стал для нас убежищем от всего мира.

— Нет, мама.

— Я понимаю твой гнев, Мица. Альберт ввел тебя в грех, а нести его бремя досталось тебе одной. Но пожалуйста, не перекладывай этот грех на своего ребенка, если у тебя есть надежда дать ему нормальную семью — мать и отца.

Я удивленно посмотрела на маму. Ее совет прямо противоречил папиному: порвать с Альбертом.

— Не знаю, смогу ли я, мама. Он ведь даже не навестил меня ни разу за столько месяцев.

Папа не скрывал своей ярости из-за того, что Альберт так и не появился, и я полагала, что мама разделяет его чувства, хотя и не говорит об этом. Я не решилась рассказать ей о самом худшем: об отказе увидеться со мной в Штайн-на-Рейне. Я боялась выплеснуть на маму так старательно сдерживаемый гнев.

— Прости Альберта, как Бог прощает нас, и используй любую возможность, какую он тебе пошлет, чтобы узаконить свое дитя.

Мама была права. Наказывая своим молчанием Альберта, я наказывала только нашего ребенка. В гневе я забыла об этом простом факте. Я стала отвечать Альберту и даже отправила ему, с маминой помощью и по ее совету, подарок к Рождеству — за несколько дней до начала схваток.

Но теперь было не до приятных воспоминаний. Были только я, боль и мои крики.

— Мама! — кричала я.

Они с акушеркой все никак не несли ведра со свежей водой. Я слышала, как за окном бушует гроза, как ветер стучит в окно, а где-то вдалеке раздаются раскаты грома. Не случилось ли чего-то с мамой и госпожой Коначек, пока они набирали воду? Я молила Бога, чтобы они были целы и невредимы. Схватки становились все чаще, и я боялась, что одна не справлюсь. Боль пронизывала меня насквозь — не только в родовых путях, но и в спине, и в бедрах. Казалось, тело разрывается на части.

Мама с акушеркой вбежали в комнату и замерли, увидев меня. Выражение на их лицах было хуже любой боли. Очевидно, случилось что-то ужасное. Бормоча молитвы, мама поставила ведра с водой на пол и опустилась на колени у кровати, а акушерка встала у меня в ногах.

— О, госпожа Коначек, кровь! — плача, сказала мама.

— Что случилось? — в панике спросила я.

— Молитесь Деве Марии, — услышала я слова акушерки, обращенные к моей маме. Затем она обратилась ко мне: — Госпожа Марич, ребенок идет не головкой, как нам хотелось бы. Он идет ножками. Мне придется просунуть руки и попробовать его перевернуть.

Мама охнула. Я слышала о таких родах. Увечья и смерть матери и ребенка были в подобных случаях обычным делом. Неужели такое может случиться со мной и моим ребенком?

Боль была мучительной — такой я еще никогда не испытывала. В тот самый миг, когда я думала, что не выдержу больше ни секунды, госпожа Коначек сказала:

— Вот мы и повернули ребеночка, госпожа Марич. Теперь он идет головкой вперед. Еще разок потужьтесь, и, думаю, он выйдет.

— Вы уверены, что ей нужно тужиться? А как же кровь? — жалобно спросила мама.

— Другого способа нет, госпожа Марич. Чем бы это ни кончилось. — Она положила руки мне на бедра. — Давайте же, госпожа Марич, тужьтесь.

Пробившись сквозь боль к островку покоя где-то в глубине сознания, я сделала вдох и стала тужиться. И вдруг боль прекратилась.

Я не услышала крика ребенка, как ожидала. Я услышала звук капающей воды. Скорее даже льющейся. Откуда тут может литься вода? Тут же нет ни колодца, ни раковины. Может быть, после бури крыша течет? Опустив взгляд к ногам, я увидела, что акушерка держит не ребенка, а таз. Даже сквозь затуманенное болью сознание я слышала, как он наполняется кровью. Это не вода течет, это моя кровь.