Тоже Эйнштейн - Бенедикт Мари - Страница 34

Боль, которую причинило папе известие о ребенке, была хуже любого гнева, который он мог бы обрушить на меня. Когда я сказала ему, его широкие плечи поникли, и он заплакал — в третий раз за всю мою жизнь.

— Ох, Мица, как ты могла?

Ему не нужно было говорить вслух, о чем он думает, я и так знала: он проложил мне путь в мужской мир, в дебри физики и математики, а я все это пустила по ветру. Подвела всю семью.

Папино разочарование, когда пришли по почте результаты экзаменов, в сравнении с этим уже не так пугало. Сообщив новость о своей беременности, я сразу же подготовила папу и к тому, что отметки за выпускные экзамены, как я полагала, неизбежно окажутся слабыми. Я рассказала ему, что занималась прилежно, но в последние дни и недели перед экзаменами, да и во время их чувствовала себя ужасно: постоянная тошнота, рвота и головокружение мучили меня днем и ночью, а в придачу еще и корсет приходилось затягивать все туже. Рассказала, как посреди ответа мне пришлось выбежать из комнаты, чтобы не захлебнуться рвотой на глазах экзаменаторов, среди которых был и профессор Вебер. Эти мои рассказы на папу почти не произвели впечатления, как и оценки, когда они наконец пришли. Он знал, что все мои мечты о профессии рухнули в тот миг, когда я забеременела. Провал на экзаменах уже мало что значил. Даже если я отдам ребенка на усыновление, на что он все время намекал, это уже не восстановит мою честь и карьеру.

Маму же заботило лишь спасение моей души. Молитвы к Богородице о прощении моих грехов повторялись ежечасно, и все же в мамином голосе, когда она спрашивала, как я себя чувствую, чувствовалась нотка страха и беспомощности. Она говорила, что женщины с такими болезнями тазобедренного сустава, как у меня, очень редко беременеют и еще реже рожают благополучно. К прежним молитвам прибавились новые — о моем здоровье и о здоровье ребенка, и все это с низко опущенной от стыда головой.

Смягчило папу с мамой только письмо от родителей Альберта. «Потаскуха», — вот как назвали меня герр и фрау Эйнштейн. Впрочем, хотя под письмом стояли подписи обоих, я знала, что автор — фрау Эйнштейн. Герр Эйнштейн был слишком мягким по натуре и не умел так браниться.

Отвратительные оскорбления. Отвратительные обвинения. Слова, которые я никогда не смогла бы выговорить вслух, а уж тем более написать матери своего будущего внука.

— Это письмо не только возмутительно, но и абсурдно, — сказал папа после того, как редкая для него вспышка ярости — с битьем кулаками по диванам и ногами по стенам — наконец угасла. На его красном от гнева лице появилась кривая улыбка. — Кому придет в голову заманивать в ловушку безработного студента?

Я невольно рассмеялась. Он был прав. С формальной точки зрения Альберт был не очень-то ценной добычей. Это была единственная веселая минута за эти несколько мучительных недель.

— Если мать Альберта думает, что мы позволим нашей дочери, нашей сербской красавице, выйти замуж за ее бездельника-сынка, то она сильно ошибается, — объявил папа и сел писать ответ. Он считал, что лучше уж мне самой растить незаконнорожденного ребенка или отдать его на усыновление чужим людям, какой бы ущерб это ни нанесло моему положению и репутации нашей семьи, чем иметь какие-то дела с гнусными родителями Альберта.

Без него мне будет лучше — так думал папа.

Элен я призналась во всем: и в беременности, и в тревогах по поводу верности Альберта, и в неладах со своими и его родителями. О матери Альберта я написала так: «Как только земля носит таких низких людей? Очевидно, она поставила себе целью разрушить три жизни: мою, своего сына и своего внука!» Только Элен и проявила сострадание к моему положению вместо гнева, беспокойства или страха за мою душу.

Шли недели, а Альберт все не ехал в Кач, и меня все начали жалеть. Я украдкой слышала разговоры родителей о «бедной Мице» и горестные восклицания. Я знала, что родители всю мою жизнь ждали чего-то подобного. Их жалость оплетала меня, будто щупальца гигантского кальмара, так, что я уже не могла дышать. Иногда казалось, что я больше ни минуты этого не вынесу.

Через три месяца, отравленные то разочарованием, то тревогой, то жалостью, я поняла, что не могу больше оставаться в Каче. В ноябре я нашла предлог, чтобы уехать в Цюрих, сказав, что у меня еще есть шанс доработать свою диссертацию с профессором Вебером. Едва ли папа мне поверил — живот, даже затянутый корсетом, было трудно скрыть, и невозможно было надеяться получить докторскую степень, провалив экзамены на бакалавра, — но он разрешил мне ехать и даже дал денег на дорогу. Я, конечно же, поехала к Альберту. Он был тем утешением, которое я искала, тем бальзамом, который должен был исцелить мои раны.

Название станции — Шаффхаузен, — написанное крупными красными буквами, промелькнуло за окном поезда так быстро, что я едва не пропустила ее. Я вытянула шею, чтобы увидеть крепость XI века, которую Альберт так красиво описывал в своих письмах. Но я не увидела ни города с его мощеными улицами, ни башни с астрономическими часами — только густой лес вокруг. Я подумала: наверное, это те самые окруженные лесами окраины Шаффхаузена, где Альберт живет в качестве репетитора и готовит юного англичанина к экзаменам на аттестат зрелости? Это была временная работа, единственная, которую он смог найти после того, как в августе вышел срок его временной должности преподавателя в Винтертуре.

Я не могла рисковать и выходить из поезда, чтобы это выяснить. В моем положении это немыслимо. Если кто-нибудь увидит нас вместе, это может отразиться на его репутации и на его работе. Мы не могли себе этого позволить.

Нет, лучше уж доехать до следующей станции. Я решила остановиться в Штайн-ам-Рейн, ближайшем к Шаффхаузену городке на севере. Оттуда я намеревалась написать Альберту о своем неожиданном приезде. Он не приехал ко мне в Кач и не объяснился с моими родителями, как я просила: его жалованье составляло всего лишь сто пятьдесят франков в месяц, и он уверял, что не может просить своих родителей оплатить дорогу, поэтому я поехала к нему сама.

Из своего номера в отеле «Штайнерхоф» в Штайн-ам-Рейн я послала Альберту цветы и записку с извещением о своем приезде. Затем я устроилась в номере, в блаженной тишине, распустила корсеты, сдавливавшие мой растущий живот, и стала читать — без помех и родительских упреков. Читала и ждала.

Альберт не отвечал целый день. Я уже начинала сходить с ума. Что могло вызвать такую задержку с ответом? Может быть, он в отъезде? Или болен? А может, почта виновата? Я решилась написать еще одно письмо.

В этот раз ответ пришел быстро. Не упоминая о моем втором письме, Альберт выражал удивление и восторг, но уверял, что приехать пока не может. Он привел два довода: во-первых, у него гостит его двоюродный брат, Роберт Кох, а поскольку Роберт потерял обратный билет и ждет от матери денег на новый, то день его отъезда пока неизвестен. Во-вторых, у самого Альберта из его ста пятидесяти франков в месяц не осталось на билет до Штайн-ам-Рейн.

Письмо заканчивалось бесчисленными «любимая» и «милая колдунья», но никакие ласковые прозвища не могли меня успокоить. Неужели он думает, что меня можно так дешево купить? Как он посмел не приехать сразу же? Неужели мать наконец допекла его? Сложность с кузеном еще можно было понять — мне самой не хотелось, чтобы кто-то из его или моих родных узнал о моем визите, — но деньги? Его беременная возлюбленная почти два дня ехала, чтобы навестить его, а он не может найти тридцать франков на поезд? Сто пятьдесят франков в месяц — это немного, но при должной экономии он мог бы уже скопить небольшую сумму для обустройства дома в Цюрихе. Билет на поезд не должен был стать препятствием.

Вместе с обидной запиской пришло несколько книг из библиотеки Альберта — видимо, чтобы мне было чем заняться до его приезда. Я пыталась сосредоточиться на учебнике психологии Огюста Фореля, директора знаменитой клиники Бургхёльцли в Цюрихе, но тщетно. Особенно после того, как в назначенный день приезда пришло новое письмо с просьбами подождать еще. Альберт винил работу, кузена, финансовое положение — только не самого себя.