Сатанинская трилогия - Рамю Шарль Фердинанд - Страница 8

Она поцеловала его (даже дважды, если ему так угодно, сказала она); в небесной тиши — так бывает, когда дети идут из школы, — от колокольни разносился во все стороны перезвон.

Они вспоминали прошедшую жизнь, бесполезную прошедшую жизнь, пусть и скрашенную любовью, но ведь если вам чего-то недостает, это все затмевает. К счастью, все это в прошлом, а иначе бы и любовь долго не продержалась.

— И то правда, — продолжал он, смотря на нее, — сколько я ни старался зажать себя в кулак, я был на тебя в обиде. Дорожка эта вела в пропасть… Но ты вызволила меня оттуда! Тем, что у тебя появился этот милый толстый животик… Еще поцелуй!

Это был уже десятый или даже больше. Такие вечера прекрасны. На лице играют отблески горящих длинных буковых полешек, лицо это мило, знакомо. И никогда еще глаза так не смотрели в другие глаза. Подкладываешь полешко. Август, сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь, — всего пять месяцев.

Они продолжают. К этим пяти месяцам надо добавить еще четыре: январь, февраль, март, апрель, — получается почти год. Это случится, когда запоют птицы, а на ветвях появятся, словно коготки, маленькие зеленые почки.

Это было их общее счастье, и смотрели они друг на друга с радостью. Прежде они жили, отвернувшись от света, теперь для них начинался день новый.

Теперь, когда они видели его приближение, они строили планы, множество планов, было столько идей, что говорить можно часами, и то все не выговоришь. К примеру, то будет мальчик или девочка?

Он говорил:

— Ну, что думаю я?! Конечно же, мне бы хотелось, чтобы родился мальчик. Но если родится девочка, я все равно буду рад.

— А я — как ты. Главное, чтобы ты был доволен, тогда и я довольна.

— Неужели это правда? — Смеялся он.

Она кивала.

Он говорил:

— Это правда? Элоиз, это правда? Ну что ж, предположим, будет у нас мальчик, как мы его назовем?

— Надо поглядеть в святцы. — Она пошла за святцами. Теперь надо было узнать день. — Ищи между пятнадцатым и двадцать пятым.

— Пятнадцатого — святой Патерн.

— О, только не Патерн.

— Шестнадцатого — святой Фруктуоз.

Она покачала головой.

Семнадцатого — святой Аника… Восемнадцатого — святой Парфе, девятнадцатого — Квазимодо, двадцатого — святой Гаспар…

Он подумал: «Я что, весь вечер так буду читать?» Но двадцать первого был день святого Ансельма.

— Вот, — сказала она, — это имя мне нравится… Ему надо родиться двадцать первого.

— Было бы хорошо, а если будет девочка?..

И она вновь замолчала, не зная, что делать. Он пытался что-нибудь придумать:

— Надо посмотреть в других святцах, может, там есть еще святые.

Они обнялись, засмеялись, вновь начали все обсуждать, а потом уже не надо было ничего говорить, она села к нему на колени.

Счастье, живущее в человеческом сердце, есть только ты, все остальное лишь дополнение. Все слова, жесты, улыбки и даже поцелуи — все это сотрясание воздуха, надо смотреть глубже. Там видится прекрасный малыш, с большим лбом, толстыми щечками. Вот основа, где можно заложить угловой камень, возвести стену. Хотя он еще совсем маленький, этот ребенок, но вокруг него все и вертится. Надо быть очень внимательным, коли строишь дом. Но вдруг Элоиз загрустила. Жозеф спросил, что с ней такое. Но знала ли она сама? На нее нашла тень, как бывает, когда незаметно появляется туча и путь впереди мрачнеет.

К счастью, он начинал разбираться в женских тревогах и заставил ее лечь. На следующий день, в канун Рождества, она снова была в прекрасном расположении духа. Они ходили на полуночную мессу, принимали у себя родителей и налили тем горячего вина, в которое кладут сахар, две-три палочки корицы, гвоздику и даже перец.

Прошло Рождество, настал Новый год.

*

Следует знать, что творится в такие времена в деревнях. После месяцев, когда можно свободно передвигаться повсюду, дороги становятся непроходимыми, Горы показываются такими, какие они есть на самом деле. Вид гор зимой наводит тоску. Настает момент празднования Рождества, когда словно свет снисходит с небес, но сразу после все погружается во тьму, люди оказываются в низких комнатах, и воздух, которым там дышат, весьма терпкий. Снаружи туман. Лишь только выглянет солнце, и снова стужа. И поскольку на улице делать нечего, — хотя кто-то и ходит, прихватив веревки и топоры, в лес, — лучше оставаться дома, пытаясь убить тянущееся время. Единственное занятие — присматривать за скотом. Кроме этого можно заняться ремонтом: болтается ставня, нужно сделать новую рукоятку для вил или грабель, но лень одолевает. Спрашиваешь себя: «А зачем?» И сидишь в связанной из грубой коричневой шерсти кофте и смотришь в окошко, греешься у печи или пытаешься читать газету. Кричат дети. У многих из них голова обвязана платком, поскольку болят зубы.

Благость развеялась. Снова начались ссоры. В семействе Кленша все шло хуже и хуже. Жена напрасно ему во всем уступала; чем больше она старалась наладить мир, тем больше муж с нее требовал. У Батиста, который, казалось, поправился, нагноился большой палец; он жаловался на боль в руке, под мышкой образовалась опухоль. Констан Мартен, у которого была лавка, разорился. Люд перенес все межевые столбы и почти вдвое увеличил площадь своих владений. Тем не менее Люд не чувствовал никакого успокоения. Нельзя сделать шаг, чтобы не сделать второй. Невозможно стать таким богатым, чтобы не хотелось представить себя еще богаче. У него было теперь вдоволь земли, но ему захотелось денег, позвякивающих золотых монет.

Шестого января он вновь поднялся в Эссен, где был его последний надел — большой луг, но с худой травой, поскольку лежал высоко в горах, — и проявил там к себе такую щедрость, передвинув межевые столбы, что в его владение перешла по меньшей мере треть двух соседних лугов. Наверное, это было заметно. И даже очевидно. Но его это не заботило. Ему даже хотелось, чтобы все стало известно. Снег выпал недавно, и вся последовательность шагов запечатлелась на нем черным по белому, будто буквы, складывавшиеся во фразы, и поэтому он пошел окольным путем. Но пройдя его, он уже не старался прятаться. Он испытывал одновременно множество чувств, будто перемешали в бочке разные вина: гордость, стыд, ложную самонадеянность, страх, задор, подавленность, — в общем, в его ощущениях был жуткий хаос. На нем были гетры. Глаза под низко надвинутой шляпой сияли. Несмотря на холод, шея, выступавшая над курткой из грубой шерсти, была голой. Он вытягивал ее вперед, возвращаясь домой по глубокому снегу, в который проваливался иногда почти по пояс. Что нужно, чтобы быть счастливым? Десять франков в день? Накинем до пятнадцати. Но даже этого не хватало бы. И чтобы не надо было их зарабатывать: лучше, чтобы они поступали сами, день в день, как те, что богатые называют рентой, они предназначаются именно вам, приходят к вам сами. Вот тогда бы я чувствовал себя человеком. Он не замечал, что близится ночь, к тому же деревня была уже близко. Но все вокруг словно переменилось. Серые сумерки уходящего за облака дня сменились зеленоватым свечением, что исходило неизвестно откуда, ни луны, ни звезд еще не было. Казалось, оно исходит из заснеженной глубины, как если б снег стал прозрачным, а поверх лежали какие-то черные предметы, похожие на глыбы с размытыми очертаниями. Ниже располагались словно покачивающиеся крыши деревни представлявшей собой огромную кучу булыжников в которую, будто палка, воткнута колокольня. И хотя Люд видел достаточно, чтобы двигаться дальше, он не узнавал ничего вокруг, временами проводя по глазам рукой, конечно же, все это происходит у меня в голове, все шатается и качается у меня внутри. Он рассмеялся, но больше не верил своему смеху. Вскоре он увидел собственный дом. На кухне горела лампа. Должно быть, час уже поздний и жена его ждет, но что-то мешало ему войти. Он подошел к окну и, встав у стенки, осторожно заглянул внутрь. У края стола за книжкой сидела, шевеля губами, маленькая Мари. Конечно же, это был учебник, и она учила задание. Было видно, как старательно читает она по буквам каждое слово, а потом, дойдя до конца предложения и закрыв глаза, повторяет наизусть всю фразу. Подвешенная под потолком лампа тускло освещала ее круглый лобик с убранными назад волосами. Все было совершенно спокойно, как и всегда. Горел в очаге огонь, вокруг супницы были расставлены в ожидании тарелки. Жан Люд видел все это и не решался войти.