В пятницу вечером (сборник) - Гордон Самуил Вульфович - Страница 9

— Зрительный зал, библиотека, читальня.

— Как вы думаете, я не разминусь с директором и учителем, если зайду на минуту в читальный зал?

— Можете спокойно идти. Как только кто-нибудь из них покажется, я тут же вас позову.

Еще немного послушав глубокий певучий голос, заполнивший коридор, я поднялся по широкой вымытой лестнице на второй этаж.

Среди нескольких читателей, сидевших за столом в большом светлом зале, я увидел женщину, которая приехала сюда ко второй, приемной, матери своей спасенной дочки.

— Ну как, вы уже видели ее? — спросил я женщину.

— Нет, она еще в поле. А дочка с мужем, наверно, пошли в лес погулять.

— Может быть, к Лисарской горе?

Я, очевидно, слишком громко разговаривал — библиотекарша и несколько читателей стали на нас оглядываться. Я присел к столу с газетами и журналами и увидел возле стены отгороженный, как в музее, столик и на нем несколько раскрытых книг.

Меня подозвали к себе глубокие, умные, веселые и вместе с тем грустные глаза человека, смотревшего на меня с обложки книги. Среди выставленных книг была и песнь песней Шолом-Алейхема, роман «С ярмарки», в котором писатель на той стороне океана воспел свое дорогое и любимое украинское местечко Воронково. А рядом с романом «С ярмарки» лежала большая конторская книга, в которой синими чернилами была записана история Воронкова начиная со времен Хмельницкого. И в этой летописи сказано, что всемирно известный писатель Шолом-Алейхем родился в Воронкове.

Стою и думаю: указать на ошибку, допущенную в летописи, или пусть так и останется? Тем более что сам писатель признался, что маленькая Касриловка-Воронково, где он рос и воспитывался, интересует его гораздо больше, чем город Переяслав, где он родился.

Листаю и листаю летопись. Обо всем в ней сказано, ничего не забыто, только гора, которую ищу, не упоминается. Ни слова о ней! А как я отсюда уеду, если не повидаю этой высокой горы?

Кто мне поверит, что я побывал в Воронкове? Сам себе не поверю.

Когда я вернулся к газетному столику, библиотекарша обратилась ко мне, не смогу ли я помочь достать ей еще пару комплектов собрания сочинений Шолом-Алейхема. Это, конечно, от моей спутницы по автобусу библиотекарша узнала, зачем я сюда приехал. Библиотекарша обращается ко мне достаточно громко, и я тоже обращаюсь к ней громко:

— Не можете ли вы сказать мне, где у вас здесь гора, описанная в романе «С ярмарки»?

— Это Казачья гора, но ее давно уже срыли.

После того как я повидал знаменитую воронковскую речку, не имевшую, как сказано в романе, равной себе на земле, я уже начал немного сомневаться, действительно ли гора за старой синагогой достигала вершиной облаков. Но чтобы ее срыли…

— А зачем ее надо было срывать?

— Под горой искали клад. Так долго искали, что разрыли совсем.

— Это она! — воскликнул я так, словно сам нашел этот клад.

— Вы знаете, где маслобойка? — спросила меня библиотекарша. — Гора была там.

— Пойдемте, я покажу вам, — предложила мне моя попутчица по автобусу.

Во дворе маслобойки я снова встретил уже знакомую мне белую курицу — она по-прежнему копалась в пыли и в песке.

— Здесь пахнет молоком и сыром, совсем как у Тевье-молочника. — За все время, что я здесь, я впервые услышал еврейскую речь. — Зачем вы так расспрашивали о стоявшей здесь некогда горе?

Я уже понимаю, что от горы до облаков было довольно далеко. Но мягкий еврейский с украинским акцентом говор моей новой знакомой помогает мне мысленно увидеть давно уже срытую гору. Взбираюсь на ее вершину, достигавшую чуть ли не до облаков, и произношу чудодейственное заклинание из романа «С ярмарки»:

— «Кто знает о нем, кто слышал о нем — пусть отзовется!..»

Я вдвое сократил бы дорогу, поехав в Меджибож через Деражню, минуя Хмельницкий — в прошлом Проскуров, — но я предпочел дорогу более дальнюю, так как здесь мне не приходится пересаживаться с автобуса на автобус, что дает мне выигрыш во времени. К тому же дорога через Деражню мне и так давно хорошо знакома. До войны ездили в Меджибож, конечно, не на автобусах — не успеешь оглянуться, как ты уже там, — ездили на телегах и бричках — качайся на колдобинах и считай на деревьях ветки.

Вполне возможно, что проскуровская дорога мало чем отличается от деражнинской, но, прежде чем появилась здесь надпись «Станция Деражня» и «извольте жаловаться стенке», — как сказано у Шолом-Алейхема, — ездили в Меджибож главным образом через Проскуров, и дорога туда всегда была забита телегами, фаэтонами, фурами, словно в Меджибоже двенадцать месяцев в году была ярмарка.

Откуда только не ехали в этот маленький подольский городок проскуровским трактом! Вот и я выбрал эту дорогу, хотя и предстояло проехать лишних восемнадцать-двадцать километров.

Автобус мой будет через час с небольшим. Стою перед расписанием, занявшим почти целую стену, и в который раз перечитываю старинные славянские названия городов и местечек, которые я в детстве воспринимал как еврейские и которые до сих пор произношу, как самые близкие, самые дорогие: Погребище, Тетиев, Полонное, Броцлав, Острополь, Шпола, Ямполь…

Не имей я билета на руках, я бы, возможно, поехал в другое местечко. Куда?.. И вдруг передо мной возникает у доски с расписанием любимый дедушка Менделе[3]. Он показывает мне пальцем на холмистый город Каменец-Подольск[4]: туда, мол, направляй стопы свои, туда недалеко, три-четыре часа езды. Но тут появляется Аврам Гольдфаден[5]: «Зачем тебе Каменец-Подольск? Старый Константинов ближе». А Нахман[6] и Гершеле[7] зовут меня в Броцлав и в Острополь — до них отсюда совсем уж рукой подать. Появляются из небытия Давид Бергельсон, Дер Нистор, Давид Гофштейн[8]. И я готов отправиться в Охримов, в Бердичев, в Коростышев… И возникают в памяти романтические стихи Переца Маркиша о его Полонном и живые, игривые строки Ицика Фефера о Шполе.

Почему я все-таки начал мое путешествие по местечкам Украины именно с Меджибожа, населенного пункта, который лежит далеко от железной дороги?

В пристанционных местечках мне пришлось побывать сразу же после войны. В домах и в домишках я застал там тогда поминальные свечи, зажженные оставшимися чудом в живых. Но далекие, заброшенные местечки, такие, как Меджибож, откуда жители не успевали эвакуироваться и при каждом бедствии страдали раньше всех и больше всех, уцелели ли они, эти местечки, до войны еще сохранявшие многое из того, что принято называть местечковым укладом? Они и тогда отличались от местечек у железной дороги, давно уже приобретших городские черты. Что я там увижу, кого я там встречу?

Автобус несется по широкому асфальтированному шоссе мимо густой и высокой пшеницы, мимо чистых, словно только что выбеленных, деревушек. Не отрываю глаз от окна: неужели мне не встретится ни одна фура на знаменитом проскуровском тракте, только комбайны, бульдозеры, тракторы?

Спрятанное под густыми лохматыми тучами небо, грозившее пролиться дождем, неожиданно вернуло нам яркое солнце, и все вокруг изменилось. Я, кажется, сейчас попрошу шофера: «Товарищ дорогой, не гоните так, пожалуйста, дайте впитать в себя красоту Подолья, насытить глаза цветами полей и лугов, синими бормочущими речушками, глубокими таинственными складками холмов, благодатной тенью долин…»

Вдоль дороги стоят могучие дубы-великаны, которые сами не помнят, сколько им от роду лет, ветви их тянутся к небу и густо осыпаны листьями. Если б деревья могли говорить!

Возможно, под этим развесистым дубом, укрывающим путников от солнца и дождя, некогда присел отдохнуть Исроэл Балшем, когда он ходил еще из села в село, из местечка в местечко со своими лечебными травами и амулетами. И может, под этим дубом родились его мелодии. Здесь же, наверно, находил пристанище слепой бандурист.