В пятницу вечером (сборник) - Гордон Самуил Вульфович - Страница 3

В юго-восточной части Подолии, где находятся Крыжополь, Вапнярка, Жмеринка, Шаргород, война и оккупация имеют особую историю. Эта территория между Днестром и Южным Бугом входила в так называемую Транснистрию, зону румынской оккупации. Румынские власти с особенной жестокостью пригнали сюда евреев из Бессарабии и с Буковины, поселив их с местными евреями в гетто, где свирепствовали голод и болезни. Самым страшным был лагерь в Печоре на берегу Южного Буга, куда насильно отправляли трудоспособных евреев из гетто и откуда многие попадали в немецкую зону. Однако, в отличие от немецкой зоны оккупации, включавшей, например, Меджибож, в Транснистрии, за исключением Одессы, евреи не подвергались массовому уничтожению. Именно этим объясняется такая разница в описаниях Меджибожа и Крыжополя. Как и в других случаях, Гордон — осознанно или нет — делит читателей на «внутренних» и «внешних», «своих» и «чужих», предполагая знание контекста и узнавание деталей.

Железная дорога как место действия и форма организации текста была одним из художественных открытий Шолом-Алейхема. Его цикл «Железнодорожные рассказы» (1903–1909) представляет читателю своего рода Касриловку на колесах, коллективную еврейскую общность, сорванную со своих насиженных мест бурными событиями начала XX века. Постоянно перемещаясь в пространстве, евреи поддерживают свое культурное единство рассказыванием историй, которые начинаются так же внезапно, как и обрываются, при посадке или высадке очередного пассажира-рассказчика. Для Гордона железная дорога является таким же еврейским «местом памяти», как и расположенные вблизи или вдали от нее местечки. Он даже находит современный аналог знаменитого «праздношатающегося» поезда, вокруг которого Шолом-Алейхем образовал специальный цикл внутри «Железнодорожных рассказов»: «Не пересчитать рельсы на станции Казатин, не проходит и часа, чтобы не промчалось несколько поездов. Они здесь не задерживаются. Постоят пять-десять минут и отправляются дальше. Но жашковский поезд-другой. Он не лезет на первую платформу, приходит без шума и целый час терпеливо ждет. И пассажирам передаются его спокойствие и медлительность: никто не спешит, никто не толкается, никто не боится опоздать. Он скромно стоит на боковой платформе. И, кроме меня, никто, кажется, не спрашивает у проводников, куда этот поезд идет. У него, видимо, свои постоянные пассажиры». Этот особый поезд привозит автора в местечко Погребище, где прошло его детство и где в 1919 году произошел страшный погром. В местном загсе, куда он зашел в поисках сведений о своих родных, он встретил странного человека, посвятившего всю жизнь поискам следов своей семьи. Переезжая из одного местечка в другое, этот загадочный персонаж прочитывает подряд все имена в регистрационных книгах, прибавляя «мир праху его» к именам умерших естественной смертью и «вечная память» к именам погибших.

Эволюция местечек, их прошлое и будущее, постоянно занимает Гордона в его поездках. Он ищет материальные следы прошлого, через которые реальность связывается с литературой. С такой целью он отправляется в деревню Воронково, где прошло детство Шолема Рабиновича, будущего Шолом-Алейхема. Именно Воронково послужило прототипом знаменитой Касриловки, символического образа еврейского местечка. Готовясь к волнующему свиданию, Гордон внимательно перечитывает «энциклопедию прежней жизни в местечках» — автобиографический роман Шолом-Алейхема «С ярмарки». Поездка в Воронково представляется ему как своего рода паломничество, подобное традиционным хасидским паломничествам к могилам цадиков. Тесный и грязный автобус, трясущийся по пыльным сельским дорогам, напоминает ему подводу из прежней местечковой жизни. Однако по приезде его ждет разочарование: волшебное местечко оказывается обычной украинской деревней, «с бело-голубыми мазанками, с низкими плетнями, с глиняными крынками на плетнях». Одна из таких мазанок уже давно стоит на месте дома, где когда-то жил Шолом-Алейхем. Снова возникает знакомая тема пустого пространства: место знаменитого касриловского базара занимает парк, в котором автор заблудился: «…перехожу от дерева к дереву, с тропинки на тропинку и сам не знаю, что и кого ищу, кого собираюсь здесь встретить». Встреченные им пожилые жители подтверждают его грустные размышления о полном превращении местечкового пейзажа в деревенский. Даже Казачья гора, подробно описанная Шолом-Алейхемом, оказывается срытой. И все же Гордону удается увидеть ее в своего рода мистическом откровении, вызванном еврейской речью местной библиотекарши. Как и полагается в хасидской истории, наш герой, несмотря на все препятствия на пути, в конце концов удостаивается чуда благодаря своей вере и настойчивости. Он взбирается на вершину воображаемой горы и произносит «чудодейственное заклинание из романа „С ярмарки“»: «Кто знает о нем, кто слышал о нем — пусть отзовется!..» Его призыв обращен к «своим» читателям, таким же, как и он, «хасидам» Шолом-Алейхема, рассеянным по всему миру.

У завешенного марлей отворенного окна, чтобы мухи не налетели в комнату, сидели в одних ночных рубахах обе дочери вдовы Шифры: двадцатитрехлетняя Сима и младшая Аня. Мать суетилась на крошечной, в одно окошко, кухоньке у чадящего керогаза, то и дело выглядывая во двор, где под солнцем сушились на веревке простиранные платьица девушек. Жалкий скарб, что семья, возвращаясь из эвакуации, везла с собой, исчез где-то в пути, а подсобрать денег и купить себе еще по одному платью, чтобы не сидеть каждый раз, как сегодня, вот так, в исподнем, дожидаясь, когда высохнет единственный наряд, пока не могли. Нет еще и трех месяцев, как они вернулись и поступили работать на керамический завод. Окно, у которого сидели Сима и Аня, выходило на улицу, не столь широкую, чтобы сестры не могли приметить на погонах у проходящего военного двух подполковничьих звездочек. Но когда он вдруг остановился и начал, как показалось девушкам, всматриваться в их домик, то своим юным видом скорее напомнил лейтенанта.

Спустя некоторое время они снова его увидели. Он возвращался, но уже не по мостовой, а по деревянному заплатанному тротуару, вплотную прижатому к полуразрушенному домику с единственной уцелевшей в нем комнатой, куда вселил их временно горсовет.

Когда военный прошел, девушки, как сговорившись, в один голос ахнули: «Ах, какой красивый!» И тут же отбежали от окна. Им показалось, что слишком громко крикнули и подполковник, вероятно, услышал.

— Твой Наум ведь тоже красивый, — полушепотом заметила Аня, зная, что это будет приятно сестре, которая снова была у окна и осторожно приподнимала краешек марлевой завесы.

— Глупенькая, при чем тут Наум? Ну, конечно, мой Наум симпатичный малый, но этот… Да я в жизни такого красавца не видела! Глаз нельзя от него оторвать. Как ты думаешь, сколько ему примерно лет?

— Откуда мне знать? Пожалуй, он одних лет с твоим Наумом…

— Глупенькая, ну что ты говоришь? Моему Науму скоро тридцать, а этому не больше двадцати пяти — двадцати шести… Ты не смотри, что он уже подполковник. На войне, если ты храбрый и с головой, не то что подполковником, а и генералом можно было стать. Я про такое не раз слышала… Заметила, какие у него глаза? Синие, как небо, а ресницы длинные, прямо как у девушки. А какие черты благородные!..

— И когда ты, Сима, успела все это разглядеть?

Но Сима, будто не расслышав, продолжала еще более восхищенно:

— А фигура! Высок, строен как тополь… Представляю, скольким девушкам вскружил он голову! Смотри, Анка, опять идет сюда! Клянусь, он кого-то ищет!

— Не тебя ли?

— Скорей всего тебя. Я ведь уже занята, у меня есть жених, это во-первых, — Сима шутя стала считать. — А во-вторых, ты и помоложе, и покрасивей…

На этот раз военный остановился посреди тротуара, почти против их окна.