В пятницу вечером (сборник) - Гордон Самуил Вульфович - Страница 2

Уже в этом скупом перечислении имен заметна одна из характерных особенностей стиля Самуила Гордона. Если Менделе и Гольдфаден кажутся нам вполне приемлемыми здесь, хотя и изрядно подзабытыми фигурами советского канона еврейской литературы, то упоминание знаменитого хасидского учителя Нахмана Брацлавского (в оригинале он даже назван «ребе Нахман») в одном ряду с ними было достаточно смелой новацией. Для пущей безопасности в русском издании к его имени добавлена поясняющая сноска: «сказитель-импровизатор», ставящая его в один ряд с фольклорным персонажем Гершеле Остропольским. После этого следует несколько туманная фраза: «появляются из небытия Давид Бергельсон, Дер Нистор, Давид Гофштейн» (примечательно, что в еврейском оригинале нет слова «небытие»). Все эти писатели погибли во время репрессий 1948–1952 годов, полностью уничтоживших официальную еврейскую культуру в СССР, однако трагическая их судьба не могла быть предметом открытого обсуждения до самой перестройки, до конца 1980-х годов. В отличие, к примеру, от публичных процессов 1930-х годов, официально осужденных как проявления культа личности, эта антисемитская кампания оставалась темой закрытой. Явление погибших писателей Гордону на автостанции в Хмельницком как бы уполномочивает его продолжать их дело. Таким образом населенные пункты на карте автобусного сообщения Хмельницкой области, «старинные славянские названия городов и местечек, которые я в детстве воспринимал как еврейские», превращают географию в историю, причем такую, которая доступна лишь читателям, знакомым с еврейской культурой.

Произведя рекогносцировку в пространстве и времени, Гордон отправляется в Меджибож. Свой выбор он объясняет тем, что в местечках, расположенных вблизи железной дороги, он побывал сразу же после войны — «но далекие, заброшенные местечки, такие, как Меджибож, откуда жители не успевали эвакуироваться и при каждом бедствии страдали раньше всех и больше всех, уцелели ли они, эти местечки, до войны еще сохранявшие многое из того, что принято назвать местечковым укладом?». Примечательно, что Меджибож не фигурировал среди историко-литературных ассоциаций, хотя его место в еврейской истории весьма значимо: там жил и похоронен основоположник хасидизма Исраэль Бааль-Шем-Тов (Балшем).

В силу определенных, видимо хорошо ему известных, причин Гордон предпочитает другое, «этнографическое» объяснение своего выбора. Однако фигура Балшема появляется сразу по прибытии автора в Меджибож. Подобно Нахману, он представлен народным героем, целителем и автором мелодий. Первое впечатление от Меджибожа заставляет Гордона сформулировать вопрос, который будет занимать его в дальнейших странствиях: «Если бы я не знал, что это Меджибож, догадался бы я тогда, что в прошлом это было местечко?» Остались ли какие-либо видимые следы от прежнего еврейского местечка и как их узнать?

Пристально вглядываясь в один из домов, Гордон отмечает характерные еврейские признаки, заметные лишь тому, кто хорошо сохранил их в памяти: «Хотя дом по-деревенски выкрашен в светло-голубой цвет и крыша покрыта шифером, но все же он сохранил нечто такое, что, если бы его перенести даже на Крайний Север, нетрудно было бы догадаться, где он прежде стоял. Об этом рассказывали бы узкие окошки и ставни, высокий цоколь, покривившееся крылечко, узкий фасад и многие другие приметы, которые просто не перечислишь». Как отмечает историк еврейской местечковой архитектуры Алла Соколова, именно голубой цвет деревянной обшивки отличает сельские украинские дома от городских домов евреев, предпочитавших коричневый цвет. Другие «приметы» также соответствуют городской, более плотной застройке. Любопытно в этом описании также неожиданное предположение о переносе дома на Крайний Север, в котором можно увидеть намек на годы, проведенные автором в воркутинских лагерях.

Поведение Гордона в отношениях с местными жителями выглядит весьма профессионально с точки зрения антропологии: «Наученный опытом, я знаю: едва начинаешь у местного человека расспрашивать, кто он, что он и как его зовут, разговор сразу теряет свою задушевность. Я предпочитаю, чтобы расспрашивали меня». При этом он умело избегает прямо говорить об истинной цели своего путешествия, постепенно подводя собеседника к рассказу о своих местах. Первый встреченный им житель Меджибожа подтверждает его впечатления: «Видите эти огороды и садики? Перед войной здесь везде стояли дома. И вон там, где теперь парк, тоже были дома, и какие дома!» Немецкая оккупация не только уничтожила евреев местечка, но и стерла следы их присутствия в ландшафте, превратив некогда цветущий город в заурядную деревню: «Кроме двух каменных зданий десятилеток, остальные дома ничем особенным друг от друга не отличались, и все-таки я останавливался почти возле каждого дома и заглядывал чуть ли не в каждый двор». Тема войны и разрушения постоянно присутствует в разговорах с местными жителями, и ее частой метафорой служит образ обрубленного дерева; об этом напоминает и рисунок на заглавной странице цикла в еврейском издании.

Фигура Балшема возникает в разговоре сразу после обсуждения упадка местечка, по ассоциации с необычным названием переулка. В уже знакомой нам манере Гордон подводит к еврейским реалиям как бы невзначай. Встреченная им жительница спрашивает: «А вы еще не были у Балшема? Он похоронен на старом еврейском кладбище. Это недалеко, возле колонки. Но поторопитесь, скоро вечер. У кого ни спросите, у еврея или нееврея, каждый скажет, где похоронен Балшем». Оказывается, Балшем известен каждому жителю Меджибожа, в котором даже свой экскурсовод имеется, готовый проводить к могиле Балшема. По свидетельству Гордона, в середине 1960-х годов еще активно практиковался старинный еврейский обычай приносить на могилу праведника квитлех — записки с пожеланиями разного рода благ и здоровья. Наблюдение Гордона о том, что все записки кончаются пожеланием мира на земле, может показаться данью советской идеологии, однако и оно подтверждается более поздними этнографическими наблюдениями в местечках Подолии. Обращаясь к усопшим родителям, евреи традиционно заканчивают свою просьбу пожеланием «шолем аф дер велт» — «мир во всем мире». По соседству с могилой Балшема находится могила Гершеле Остропольского (1770?—1810), героя многочисленных фольклорных историй, служившего своего рода придворным шутом при страдавшем депрессией внуке Бешта, хасидском цадике ребе Борухе Меджибожском. Таким образом, Гордон подчеркивает фольклорный аспект хасидизма, устраняя тем самым потенциальную идеологическую опасность пропаганды религии. Балшем и Нахман, наряду с Гершеле, оказываются вполне невинными персонажами народного творчества. Заканчивается эта история размышлением о судьбе местечек в Советском Союзе. Гордон справедливо полагает, что те из них, что находятся вдалеке от железной дороги, захиреют и превратятся в деревни, а железнодорожные станции смогут вырасти в небольшие города.

Примером такого успешного преобразования служит Крыжополь, где городской вид сочетается с атмосферой старого местечка. Дежурная в гостинице встречает приезжего приветствием «мазл тов», однако места для него не находится, поскольку вся гостиница занята. Город полностью захвачен свадьбой: «Тротуары забиты, а по мостовой никто не идет, только музыканты и фотограф могут пока пользоваться проезжей частью, отведенной для жениха и невесты». Поддавшись недоразумению, рассказчик невольно начинает играть свата из Бессарабии и на ходу сочинять истории. Современные советские еврейские писатели, Ихил Шрайбман и Авром Гонтарь, да и сам Гордон оказываются включенными в круговорот рассказов, переходящих из уст в книгу и из книги в уста, создавая тем самым общее еврейское культурное пространство, где переплетаются фольклор и литература. Посредником между народом и литературой служат абоненты журнала «Советиш геймланд». Местечковый учитель математики Шадаровский объясняет приезжему писателю механизм фольклоризации литературы: «Достаточно, чтобы кто-нибудь из подписчиков пересказал прочитанное тому или другому, чтобы все местечко считало, что оно „прочло“ журнал. А пересказ, сами понимаете, отличается от оригинала». Так Гордон объясняет себе и своим читателям, что в местечках идиш жив и даже не умеющие читать на идише знакомы с еврейской литературой. Более того, добавляет Шадаровский, «я должен моим коллегам пересказывать журнал, конечно, по-украински. Так в нашем местечке к еврейским читателям журнала добавились и украинские».