В пятницу вечером (сборник) - Гордон Самуил Вульфович - Страница 16

Увидев домик с завалинкой, я останавливаюсь, как если б предо мной оказался старый знакомый. А когда мне дальше встретился довольно большой полуразрушенный дом, с низко осевшим крыльцом, красными ставнями на ржавых петлях, с ободранной крышей, я вошел туда и долго не мог оставить немые облезлые стены. Память моя лихорадочно листала страницу за страницей давно прошедших лет. Нет, я не ошибаюсь. Здесь, именно здесь, жил беженец Янкель из Шяуляя, работавший на сахарном заводе, убитый во время погрома.

Те, что видели меня среди этих полуразрушенных стен, наверно, подумали, что я строитель, техник или прораб, который пришел осмотреть место, где скоро поднимется новое здание.

Возвращаюсь к красному домику, где находится аптека. Вхожу туда. Аптекарь, высокий, стройный мужчина с седой бородкой, в золоченом старомодном пенсне, молча наблюдает, как я присматриваюсь к светлым, облицованным кафелем стенам, к флаконам и баночкам на полках и в шкафах. Куда исчезли длинные, загнутые, с черными широкими кантами этикетки на бутылках с микстурами, наводившие на нас, детей, неимоверный страх?

— Что вы хотели? — спросил у меня аптекарь, поправляя на носу пенсне.

Девушка в белоснежном халате, открывшая в эту минуту застекленную дверь и позвавшая аптекаря к телефону, вывела меня из неловкого положения: я не знал бы, что ответить аптекарю, мне ничего не надо было, меня привела сюда разбуженная память…

Я, конечно, не ожидал, что мне придется расспрашивать, где здесь стоял дом шапочника Шолома. Переулок, который мне запомнился как большая, шумная улица с множеством домов, один выше другого и один краше другого, на поверку оказался маленькой, узкой улочкой, телега, кажется, здесь не проедет.

Черный заросший мужчина, от которого узнал, что улочка, где я некогда жил, называется Болотинкой, был занят тем, что в небольшом саду своем подставлял подпорки под густо покрытые плодами яблони и груши. Две ветки перелезли через забор и ни за что не хотели возвращаться в сад. Мужчина набросил на них веревку и, как непокорных коней, тащил обратно.

Едва я сказал ему, что на этой улочке чуть было не утонул, как он размашисто вытер руки о штаны и крикнул, повернувшись к соседнему огородику:

— Люба, посмотри за курами! Я пойду покажу приезжему человеку лужу, где он пятьдесят лет назад, как рассказывает, чуть не утонул. — И обратился ко мне: — Можете себе представить, болото, о котором вы рассказываете, до сих пор сохранилось. Правда, утонуть в нем довольно трудно, но выкупаться там можно даже сейчас, и совсем неплохо.

— Нашел чем хвастаться, болотом нашей Болотинки, — сказала с укором жена. — Если хочешь показать человеку местечко, так покажи ему парк, кино, новый базар.

— Тоже мне сказала! Человек спрашивает, где жил здесь шапочник Шолом, а она посылает его в кино.

— Откуда вы знали шапочника Шолома, да будет земля ему пухом? — спрашивает у меня женщина.

— Они говорят, что снимали у него квартиру, — объясняет ей муж. — И знаешь, кто он? Сын ковенского беженца Вульфа.

— Беженца Вульфа? А когда вы отсюда уехали? Вскоре после петлюровского погрома? Я тогда была еще маленькой девочкой. И с тех пор вы здесь больше не были? Разве можно сравнить тот погром с тем, что устроили здесь фашисты…

— Ну, хватит об этом, Люба, — пробует остановить ее муж.

— Что значит хватит?! Если б вы знали, что мы здесь пережили. Просыпаюсь, не про нынешний день будь сказано, — ни района, ни банка. Все эвакуировались. А кому сдать выручку? Я работала тогда в магазине. Осталась целая касса денег, а сдать их некому. Хватаю телегу с лошадкой и пускаюсь догонять наших. Тысяча и одна ночь! Чуть не отдала богу душу. Но из кассы не взяла ни копейки!

— Ты же партийная! — говорит ей муж.

— А ты бы сделал иначе? Видите ли, — обращается она ко мне, — одного моему Шлойме доверить нельзя: свободной сотки земли, он ее сразу засадит. «Боже мой! Шлойме, говорю я ему, — зачем тебе столько сажать и сеять? Разве тебе недостаточно приусадебного огорода и сада?» Так нет! Вспахал пустырь, тот, где стоял дом шапочника, у которого вы когда-то жили, и возится там целые дни.

— Из того, что ты рассказываешь, гость может подумать, что я это делаю ради заработка, — сердится Шлойме на жену. — Я занимаюсь этим потому, что не могу видеть, как дичает земля, зарастает бурьяном, крапивой. Можете мне поверить, я был бы счастлив, если б сегодня же появился бульдозер и отнял у меня все мои «наделы». Но до этого еще не дошло. Есть достаточно места, кроме нашей Болотинки. А земля, как известно, не бесплодная: не посеешь чего-нибудь путного — вырастут сорняки.

Я не совсем уверен, обрадовался бы Шлойме пришедшему сюда бульдозеру, но то, что он не мог видеть пустующей земли, жаждущей человеческих рук, — в этом не было сомнения: когда бы я ни приходил сюда, всегда заставал его с лопатой и с лейкой в руках.

…Кто принес сюда этот серый одинокий камень и поставил его, как надгробие, на месте, где когда-то стоял дом шапочника Шолома: такой же, как я, человек, пришедший на могилу родных, или такой, который собирается здесь заложить фундамент для нового гнезда?

Из сада смотрели на меня высокие окна нового дома, и там, наверно, заметили, что я грустный сижу на камне. Но никто ко мне не вышел. А может быть, вышел, но я не заметил: я видел здесь только прошлое, возвращенное мне памятью.

…Сижу с матерью на кровати, на нас наставлены винтовки. Мама непослушными пальцами листает молитвенник и не может найти в нем керенку, отложенную на дрова. Керенка, к счастью, находится. Наставленные на нас винтовки исчезают, и в доме становится тихо, мертво.

Проходит несколько минут, и опять раздаются рыдания. Бандиты уводят с собой моего старшего брата, Шику, стройного, рослого, двадцати одного года от роду. Он собирался уйти в самооборону с длинной самодельной пикой. Но мама забросила ее в колодец и своими материнскими слезами удержала сына возле себя. И теперь его уводят от нее навсегда.

— Меня ведут на заклание, мама!

Сквозь разбитые стекла в дом врывается сухой отзвук выстрела. И ничего. Никто в доме не кричит, никто не лишился разума. Сердца окаменели. Шику убили, а мать и отец не сошли с ума!

«Меня ведут на заклание…» Нет, брат мой не напоминал тогда библейского Исаака. Это было его предупреждение остающимся в живых, завещание: не позволить вести себя на заклание подобно безответным созданиям.

Память моя листает и листает события давно минувших лет.

…Глубокая зима. Три-четыре месяца после погрома. Лежу под лоскутным одеялом рядом с умирающим отцом. Уже которую ночь мама не смыкает глаз, не подпускает к отцу ангела смерти, а он здесь, у изголовья кровати. Фитилек в коптилке-картофелине чадит и собирает возле кровати глубокие тени. Отец шумно вдыхает в себя воздух и не возвращает его.

— Люба уже несколько раз посылала меня за вами, — слышу за собой мягкий голос Шлойме. — Сколько можно так сидеть? Мы покойников не оживим. Бог дал, Бог взял. Да-да, так уж создана земля. Живые должны думать о живых.

Куда бы я потом ни пошел, все дороги, тропинки и улочки приводили меня сюда, на Болотинку, к одинокому серому камню…

…Приехать куда-нибудь и застать в гостинице объявление, что свободных мест нет, не очень приятно. Но после Меджибожа и Деражни, где гостиницы почти пустовали, меня даже обрадовало заявление дежурной, светловолосой женщины с миловидным лицом, что сегодня и диван в коридоре занят.

— Не понимаю, почему вы улыбаетесь? — обиделась дежурная. — Вы мне не верите?

— Что вы…

— А есть такие, что не верят. Как это так, говорят они, здесь, в такой гостинице, нет свободных мест? Странные люди! Они думают, что это старое Погребище. Погребище никогда не было маленьким местечком. Но если старое сравнить с новым, то как вам сказать?.. Прежде местечко начиналось у деревянного моста через Рось и заканчивалось у сгоревшей мельницы, там, где теперь кино. Дальше уже начиналась деревня. Теперь Погребище тянется чуть ли не до сахарозавода. Со временем мы станем городом. У нас здесь много командированных, и знаете, кто они? В большинстве — строители. А вы, случайно, не строитель?