В пятницу вечером (сборник) - Гордон Самуил Вульфович - Страница 15

— Я хочу сказать, что в местечках остались наши корни, глубокие корни, и от этого не отмахнешься. Кто может в нынешние времена предсказать, что будет с местечками через несколько лет? Я был недавно в Москве, и знаете, что мне бросилось в глаза? Подъемные краны в самом центре города. А несколько лет назад в той же Москве башенные краны стояли главным образом на окраинах. Какой из этого можно сделать вывод, вы спросите?

— Ну да, действительно?

— Вывод такой: краны ставят там, где их нужно ставить. То же самое в наших местечках. Во многих из них, я слышал в райисполкоме, скоро развернется строительство. В некоторых уже строятся сахарные и консервные заводы. Нет, нет, не такие, как в Меджибоже, настоящие, такие, как сахарный завод, который строят у нас. А со временем в местечках начнут строить трикотажные фабрики. Что, у нас мало шерсти? Зачем вывозить, когда все это можно перерабатывать на месте?

— Согласен, ну а дальше что?

— А дальше что? Если будут в местечках заводы, фабрики, мастерские, то будет молодежь. А там, где есть молодежь, продолжается жизнь. Разве не так, реб «накладник»?

Тот молча кивает головой и произносит свое многозначительное «Эт!».

— Что — «эт», чего — «эт»? — налетает на него Александр Зевин и тут же обращается ко мне: — Как я понимаю, вы приехали сюда затем, чтобы увидеть нынешнее местечко. Тогда послушайте меня. Если вы действительно хотите увидеть нынешнее местечко, сегодняшнее, так съездите в Проскуров, то есть в Хмельницкий.

— ?!

— Да, да, послушайте меня!

И я его послушал. Но прежде чем побывать в областном центре Хмельницкий и посмотреть на настоящее местечко, я заехал в Погребище.

Много лет на письменном столе моем лежит старое железнодорожное расписание. Расписание это как старый календарь: пользоваться им уже нельзя, все переменилось — номера поездов, время их отправления и время их прибытия. А сколько с тех пор прибавилось новых железных дорог и станций! Но случается, что рука невольно тянется к старому расписанию, раскрывает страницу, где обозначено Погребище, и я вижу перед собой местечко далекого детства. И меня охватывает такая щемящая тоска, что я тут же даю себе обет этим летом непременно съездить туда.

Но лето быстро проходит — лето за летом, лето за летом… Не помню случая, чтобы я, проезжая станцию Казатин, не вышел на перрон и не направился на платформу, с которой поезда уходят на Жашков. Они проходят мимо Погребища, всего шестьдесят с чем-то километров отсюда, час-полтора езды.

Не пересчитать рельсы на станции Казатин, не проходит и часа, чтобы не промчалось несколько поездов. Они здесь не задерживаются. Постоят пять-десять минут и отправляются дальше. Но жашковский поезд — другой. Он не лезет на первую платформу, приходит без шума и целый час терпеливо ждет. И пассажирам передаются его спокойствие и медлительность: никто не спешит, никто не толкается, никто не боится опоздать. Он скромно стоит на боковой платформе. И, кроме меня, никто, кажется, не спрашивает у проводников, куда этот поезд идет. У него, видимо, свои постоянные пассажиры.

Сегодня я наконец тоже пассажир жашковского поезда. Дорога из Меджибожа и Деражни в Погребище идет через Казатин.

Утро солнечное, свежее, до края налитое крупной ночной росой, наполненное жужжанием пчел, спешащих на работу. Не знаю, что обо мне подумала проводница, наблюдая, как я приглашаю в вагон попутчиков, как некогда извозчик приглашал в фаэтон пассажиров, и чуть ли не у каждого спрашиваю, не из Погребища ли он.

— А сами вы, извините, из Погребища? — спросила, когда поезд уже тронулся, девушка, сидевшая напротив меня, у полуоткрытого окна. Она держала на коленях картонную коробку с нарисованной на крышке дамской туфелькой. — Я вас что-то в Погребище ни разу не видела.

— Я когда-то жил в Погребище, — отвечаю я.

— Перед войной? — спрашивает она.

— Еще раньше.

— А теперь?

Я сказал ей, где теперь живу.

— Тогда я хочу у вас что-то спросить. — Девушка достала из коробки пару светлых узконосых туфелек на тонких высоких каблучках. — Такие туфли носят сейчас в Москве? Я их купила в Киеве. Специально ездила. Хотела купить «болонью», но не было моего размера. Зато мне повезло в другом — достала «Антимиры» Вознесенского.

Если б она так не любовалась своими туфельками, я бы ей, наверно, сказал, что, насколько мне известно, такие туфли как будто вышли из моды. Но что за «болоньями» модницы не очень уж гоняются, я ей сказал, а то, чего доброго, снова поедет в Киев. Что же касается «Антимиров» Вознесенского, то с этим ей действительно повезло: хорошая книга никогда не выходит из моды.

Наблюдая, как заботливо девушка заворачивает свои туфельки в тонкую прозрачную бумагу, как сияют ее карие продолговатые глаза, я невольно подумал: не придется ли мне, благодаря этому случайному знакомству, побывать на местечковой свадьбе.

— А кого вы в Погребище знаете? — спрашивает она меня.

Начинаю перечислять:

— Соломона-шапочника, Хайкеля-портного, Аврама-рыбака, Арона-носилыцика и девять сестер, каждую из которых называли девяткой…

Девушка смотрит на меня с удивлением. Очевидно, названных мной давно уже нет на свете, она о таких не слыхала. Мне кажется, она уже не верит, что я из Погребища.

Перепрыгиваю еще через пару десятков лет. Перехожу к более молодому поколению, начинаю называть ей фамилии земляков, с которыми я встречался в разных городах и при разных обстоятельствах. Но и этих она не знает и опять смотрит на меня, словно я выдаю себя не за того, кто я есть. Тогда я начинаю описывать базарную площадь за старой деревянной синагогой, сгоревшую мельницу, зеленую узкую улочку возле костела, большой сарай Эли-«татарина», где некогда играли бродячие еврейские комедианты…

— Вы и теперь не верите, что я погребищенский?

Девушка молчит. Чувствую, что местечко, о котором я ей рассказываю, кажется ей этаким музеем с экспонатами из далекого-далекого прошлого.

В вагоне становится шумно. Поезд незаметно проехал шестьдесят километров из Казатина в Погребище. Все спешат к выходу.

— В ваше время тоже выходили в Ржевуске или ездили до самого Погребища?

— В наше время тоже выходили в Ржевуске, — отвечаю девушке, которая все время словно экзаменует меня.

— Ой, что мы сидим! Мы останемся с вами без места в автобусе. Только смотрите не перепутайте в спешке, не садитесь в автобус, идущий на сахарозавод.

— Если я не ошибаюсь, отсюда до местечка…

— Почти четыре километра, — подсказывает мне девушка. — Но охотников идти пешком в местечко, как в ваше время, сейчас не найдете. Все хотят ехать. Если вы не хотите остаться в Ржевуске до вечера, поторопитесь.

— Почему до вечера?

— Вопросы, товарищ, будете задавать потом, — вмешался пассажир с веселыми глазами. — Приготовьтесь лучше к марафону, который сейчас начнется.

После этих предупреждений я все же выбрался из вагона последним и, вместо того чтобы пуститься бегом к автобусу, пошел к бывшему вокзалу, осевшему низкому домику, дремавшему в тени развесистого каштана.

Мы не виделись несколько десятков лет. Помнит ли этот заброшенный домик далекое пасхальное утро и вдову Добу-Роху с сиротами, которая убежала отсюда, спасаясь от нового петлюровского погрома? Я помню все, как будто это было вчера: большой медный колокол с привязанной к его языку веревкой, синюю вывеску под крышей, белые фарфоровые изоляторы над окном, от которых к телеграфным столбам тянулись провода.

Теперь вокзал здесь другой — белый каменный дом, стоящий в центре перрона, но я заранее знаю, что он в моей памяти не сохранится. Этого не допустит старый, заброшенный вокзальчик, так же как старое Погребище заслонит от меня новое, которое мне сейчас предстоит наконец увидеть.

Так оно и было.

Стою посреди местечка, возле аптеки, где я вышел из переполненного автобуса, и вижу перед собой лишь далекое прошлое, которое давно исчезло вместе с вросшими в землю домишками с соломенными крышами, рыбными и мясными рядами в конце улицы, и не вижу новых домов, стоящих вокруг меня, садов и огородов, асфальтированных тротуаров… Никого возле меня нет, но в ушах у меня звучит: «Это Погребище! Это Погребище!..» Это я сам с собой говорю.