Огнем, мечом, крестом (СИ) - Романов Герман Иванович - Страница 9

Да, «свободы праздник», лучшего воинского клича, яростно выкрикиваемого Тармо, было не пожелать. А перед глазами все плыло, будто кадры происходящего снова стали показывать в замедленном темпе, в точности как случилось этой ночью. Но то объяснимо — слишком большой впрыск в кровь адреналина, причем в дозе, каковых у него раньше просто не было, даже когда был молод. И потому он успевал поймать взглядом все происходящее вокруг, и главное полет красного шара, который зацепил морду лошади, пролетел дальше и «вспух» в самом конце растянувшегося на проселочной дороге обоза. Вот только в сочетании с грохотом выстрела, последствия оказались отнюдь не такими, которые он ожидал. И не паника охватила завоевателей, а всеобщее смятение, а кони натурально взбесились, причем один из талабов вылетел из седла, словно камень из пращи.

— Лайне-Лембиту! Лайне-Лембиту!!!

Теперь заорал и сам Шипов, поднимая арбалет, и наплевав на благородство просто поразил в спину крестоносца, когда лошадь того бросилась между елок, не выбирая пути. А вот конь оруженосца неудачно скаканул, и упал на бок, забился. Пораженный в грудь хозяин шмякнулся об деревце — такого удара хватило бы для умерщвления, если бы он не был мертвым. А вот два латыша уже неслись прочь — их крестьянские лошадки показали невероятную прыть, и усмирить взбесившееся животное не смог бы опытный наездник, каковыми талабы вряд ли являлись по обычной своей жизни. Один из седоков сверзился с седла на полном скаку, причем неудачно — распластался на снегу сломанной куклой.

Шипов быстро перезарядил арбалет, снова оглянулся, и бросился на помощь эсту, яростно выкрикивая импровизированный клич в честь своего же имени. Тармо действовал решительно и смело, как клялся раньше — всадника у вереницы пленников он сразил броском копья, тот уже лежал на снегу, и сучил ногами — из живота торчало длинное древко. Второму охраннику тоже не повезло, хотя копье попало в коня и свалило его — тут сразу поверишь, что на «сохатого» эст охотился, ловок. А вот встать талаб не успел — на него обрушилась секира. И стрелять Лембиту было уже не в кого — арьергард удалялся на полном скаку прочь, лошади и седоки, потрясенные внезапным нападением с грохотом и вспышкой, спасали свои жизни…

Такими пришли завоеватели, что начали крестить язычников «огнем и мечом»…

Глава 7

— Ой, что будет — я собственными фанатиками обзавелся, глаза вон как горят. Нет, братцы, за свою свободу вы сами воевать будете, я вам тут не помощник, кхе… Руководителем придется стать, от этой должности уже не отвертеться, как же, теперь я метатель огненных шаров, колдун и чародей в одном флаконе, реинкарнация погибшего вождя…

Лембиту посмеивался про себя, прекрасно понимая, что то не больше чем нервная реакция на прошедший бой, «отходняк», как именуют подобное состояние те, кто побывал в драке или бою. Такое у него бывало в молодости, тоже приходилось драться, и в школе, и после ее окончания — «гопников» хватало на улицах, желающих отнять у тебя что-либо ценное. Тогда милицию не боялись, страна ведь только пережила «лихие девяностые», когда пальба в русских городах вовсю шла, а криминал в том же Питере настолько «распоясался», что про него фильмы целыми сериалами снимали.

— Уходить надо, господин, на болота — там наши спрятались, успели баб и детей увести. Сани туда пройдут, а если талабы нагрянут, то деревья подрублены, их сразу же повалят.

Тармо рухнул бы на колени, но Лембит запретил подобное преклонение для него, поставив проверенного эста во главе освобожденных мужиков — не самому же ими командовать. Отряд сразу же увеличился на полдюжины ратников — мальчишка лет двенадцати, два парня на пять-шесть годков постарше, и три мужика под «тридцатник», которых молодыми язык не повернется назвать — по здешним меркам люди зрелые, почтенные отцы семейств. Но так и живут до сорока, максимум пятидесяти лет — жизнь сейчас тяжелая, никакого комфорта и медицины.

— Надо уходить, — кивнул Лембит, соглашаясь, — крестоносцы погоню за нами отправят, как только беглецы стана их достигнут. Так что следует поторопиться, скотина и добро вам самим пригодится…

— Коров в лес отведут, спрячут там на время — тропа есть, к вечеру пригонят, господин. А мы на санях и верхами пойдем, так намного быстрее будет. К вечеру я возвращусь за Тийной и детьми, коней возьму. Сейчас нельзя — скоро талабы везде рыскать будут по следам, а там снег выпал, они искать не станут. А вот за нами обязательно погонятся, мстить станут.

Лембит только кивнул, прекрасно понимая ситуацию — искать и мстить латгальцы обязательно станут, еще бы, ведь в убыль из девяти своих они четверых могут записать, да с ними пару крестоносцев, что в глазах любого рыцаря потеря куда горшая. С убитыми врагами эсты уже «разобрались» — их голые тела валялись там, где настигла смерть. И это являлось отнюдь не мародерством, в привычном понимании этого слова — любая вещь в этом времени являлась ценным ресурсом, а оружие в их положении тем более. Так что убитых завоевателей обобрали до нитки, кроме того достались три лошади, включая мерина убитого крестоносца, оказавшегося достаточно спокойным, чтобы Лембит мог на нем поехать. Верхом ему приходилось кататься, но так, для развлечения больше, а вот навыки с детства имел — в то время в деревне еще была пара лошадок и мальчишки с нескрываемой радостью водили их в «ночное», да и верхом ездить доводилось. Так что на раскоряку ходить не будет, тем более путь не дальний — до болота, которое он отлично знал по прошлой жизни, всего семь верст отсюда, почитай рядом…

— Тармо, мы не отсиживаться сюда пришли. Нам воевать с «меченосцами» и талабами нужно, и не просто изгнать их, а тут истребить. Но сами сделать сие не в силах, не те у нас силы. Тут нужно с псковичами как-то договориться, с началом темноты в городище вестника направить, с посланием. А перед рассветом напасть с двух сторон, мы от леса, а они вылазку из городища должны сделать. Хоть и не сдавим в клещах, но в беспокойстве и страхе пребывать будут, когда огненный шар над головами увидят.

— Так и будет, господин, ты всех победишь!

— Иди, и смотри, чтобы все в порядке было. Вестника отбери, пусть воеводе все и расскажет на словах. И про шар огненный тоже — как они сигнал подадут криком, я небо светлее сделаю, пусть не пугаются. Самого толкового парня выбери, чтобы змеей был, ловким, на его юркость надежда. Потом сам поспи, и люди пусть едят и отдыхают перед трудами ратными — воины в силе должны быть, ночь трудная будет.

— Все сделаю, господин, скоро вестника отправлю.

Тармо низко поклонился, и вышел из дома, а Лембит только вздохнул, он полностью вымотался за эти прожитые с ночи часы в новом для себя мире. Суматошное выдалось времечко, что и говорить, очень уж сумбурное и с брызгами кровища во все стороны — он за всю свою прожитую жизнь столько не видел, а тут сам пятерых «завалил», пусть двух и случайно. И никакого сожаления при этом нисколько не испытывал — как ни странно даже удовлетворение, какое бывает от хорошо сделанной работы. К тому же «пресная» прежняя жизнь канула в лета, а нынешняя ему даже начала нравиться, хотя пришло осознание, что в какой-нибудь неудачный для него момент ему просто выпустят кишки, и подохнет, завывая от боли. И на медицину рассчитывать не приходится, знахари есть, что лечат травами, но больше иными «препаратами», в виде сухих лягушачьих шкурок или лапок, мышиного помета, улиток, медвежьей желчи и прочих «чудодейственных» лекарств. Читал в какой-то книжке, что от такого «лечения» людей «загибалось» гораздо больше, чем от отсутствия такой «помощи».

В общем, в такой жизни, все как в анекдоте — «несмотря на все усилия врачей, больной все же пошел на поправку».

— Господин, я вам кипяток принесла, как велено!

Девчушка с разбитым лицом, с заплывшими от синяков глазами, та самая племянница Тармо по имени Айно, принесла от очага большую глиняную кружку, в которую налили вскипевшей воды из котла. Девчонку приставили к нему как служанку, хотя и в доме для нее постоянно находили дело. Тут на болоте были выстроены пара таких чисто эстонских строений — невысокие, примерно по грудь бревенчатые стенки, и высокая крыша, накрытая снопами соломы или вязанками тростника, которого тут уйма. Внутри как бы три отсека — жилой с торца, самый большой, тут стояла печь без трубы, топилась «по-черному» — дым уходил вверх, в отверстие. Вдоль стен набросаны на жердяных полатях охапки той же соломы или сена — на них спала вся та прорва народа, что оказалась на островке, к которому вела извилистая гать. Жить летом тут было невозможно, в такой сырости люди и скотина просто бы передохли. А вот зимой условия становились чуть лучше, и с наступлением холодов крестьяне из всех селений свозили сюда часть припасов, пригоняли скотину, собирались гурьбой под почерневшими изнутри крышами.