7 октября - Иличевский Александр Викторович - Страница 12

Дорога из Иерусалима в аэропорт долго шла под гору, двигатели почти не расходовали бензин, а электромоторы за время спуска щедро наполняли батареи. Машины летели как на крыльях, лишь изредка оттормаживаясь на особенно затяжных спусках, благодаря чему река автомобилей впереди вспыхивала алым отсветом стоп-сигналов. Где-то на середине пути, всегда в одном и том же месте, сразу после канареечно-желтой заправки PAZ, в салоне любой машины щелкала мембрана неполной пластиковой бутылки с водой, если таковая имелась, отмечая особенно резкий перепад высоты, а значит и давления. И у многих в этом месте закладывало уши. Почти километр резкого спуска и смена климатических зон вместе с потеплением чуть ли не на десять градусов придавали дороге ощущение телепортации. Горы за монастырем молчальников в Латруне сменялись равниной, и по обочинам начинали нестись заросли розового олеандра. Недлинная очередь на КПП продвигалась в виду спецподразделения снайперов, стоявших на изготовку под козырьками, после чего следовала долгая — километров семь — петля подъезда, специально устроенная так, чтобы у службы безопасности было время для перехвата и обезвреживания террористов, вздумай они напасть на аэропорт. Вдоль дороги по правую руку темнели зеленью сады грейпфрутовых деревьев, огромные желтые плоды на них напоминали елочные новогодние шары. На островках безопасности вереницей мигали аварийками автомобили встречающих, которые так экономили на оплате стоянки. Дальше, после въезда под шлагбаум, возвышались железобетонные этажерки двух парковок: Orange и Vineyard. Глухов отправился на эстакаду для вылетающих пассажиров и высадил Йони там же, где его обычно подбирал: перед входом под огромным номером «32». Помогая вынуть из багажника чемоданчик, Иван спросил друга: «Можно я поживу у тебя в Ницане?» Чуткий Йони заподозрил неладное, но не сморгнул: «Живи. Ключи дать?» — «Давай». — «Шерлоку — привет, почеши его от меня за ушком», — произнес Йони, протягивая связку ключей, после того как снял с нее здоровенный ключ от оружейного сейфа.

Да, время остановилось, и Газа теперь влекла Глухова, как отсвет ядерного взрыва наводит полет мотылька. Начал он с того, что подвизался в группу волонтеров — возить еду солдатам на «Трехречье», на перекресток за Офакимом перед въездами на три военные базы. Обеды готовила Лиора, бездетная женщина лет пятидесяти, религиозная, с мужем, изнывавшим от безделья, благодаря чему он один за другим регистрировал патенты на фантастические изобретения. Так что один раз Глухову пришлось отбояриваться от покупки прибора, исцелявшего сердечно-сосудистую систему, — для лечения надо было прикладывать источник лазерного света к запястью. Лиора собирала деньги на обеды в фейсбуке [3], и Глухов явился к ней сначала с тысячей шекелей, на которые они вдвоем отправились в супермаркет за мясом для котлет. После он помогал ей раскладывать еду по индивидуальным подносам с ячейками из фольги, грузил триста обедов в свой Jeep Patriot и мчался в Негев. Дикая, по его понятиям, пустыня начиналась за Беэр-Шевой, он сворачивал на едва заметную на карте прерывистую дорогу — малолюдную в обычное время, но не в военное. Здесь теперь тянулись вереницей танковые тягачи, военные на личном транспорте откатывали с базы или возвращались из увольнения, бешеные «хаммеры» на обгоне уходили резко на обочину и так — справа — объезжали пробку. По обе стороны от дороги тянулись запретные полосы полигонов, на которых тренировочная стрельба иногда достигала такой интенсивности, что с непривычки люди глохли. Полигоны от дороги были отделены брустверами выше человеческого роста, обсаженными живой изгородью из опунции — ветвистого кактуса, абсолютно непроходимого, надежного и иногда единственного источника влаги в этой пустыне. Глухов увидел мигающий аварийками «хаммер». Как и все остальные армейские машины такого типа, автомобиль был без дверей, вместо которых в проемах имелись навесные поручни — провисшие канаты на съемных кольцах. Они напоминали ему ограждение в музее перед особо ценными картинами — веревку в бархатном чехле: в детстве он обожал ходить с родителями в Пушкинский музей, и благодаря этому «хаммеру» Иван, остановившись рядом отлить, вспомнил счастливое детство — да, он был мамин сын, абсолютно, и когда брал на руки Артемку, представлял себе, как и с каким восторгом на руки брала бы внука мама. Как его самого когда-то.

Расстегивая ширинку, он сунулся на бруствер, но был отброшен живой изгородью, обжегся о колючки. У мигающего, но заглохшего джипа сидели два солдата: судя по доносившемуся запаху и звукам, один, сгорбившись, курил в кулак и горько плакал, второй стоял над ним и успокаивал. «Наверное, погиб кто-то из знакомых», — подумал Глухов и снова уселся за руль.

Подъезжая к «Трехречью», он позвонил Еве, и она уже ждала его у КПП с группой солдат. Потертые, грязные, замученные, спящие на пенках под навесами для машин или там, где придется, где упадешь после возвращения из Газы, они разобрали стопки еще теплых подносов в мгновение ока, стоило только открыть багажник, и Глухов остался наедине с Евой — корпулентной рослой девушкой с тремя серьгами в одном ухе и с плохой кожей, — с которой он познакомился несколько дней назад благодаря Лиоре, ее дальней родственнице.

— Спасибо вам, — устало сказала Ева.

— Скоро еще подвезу, — отвечал Глухов. — Может, вам что-нибудь другое надо?

В своей части Ева отвечала за складской учет снарядов для танкистов. Но, как и многие в армии, была мастером на все руки — однажды Иван видел, как она самостоятельно разгружала тягач: забралась в танк, завела мотор, высунулась из люка и с криком «Поберегись!» скатила махину на дорогу, чтобы газануть на развороте и, лязгая гусеницами, умчаться на базу.

— Нам нужны раскладные ножи, такие multitools, если знаете. В них пассатижи и разные отвертки. В танках полно всякой мелочи, которая постоянно развинчивается от тряски и надо завинтить обратно.

— Я понял, — ответил Глухов, повернулся, сел за руль и через неделю привез в часть десять коробок с ножами Leatherman и десять коробок с пиццей «Маргарита».

— Спасибо, — кивнула Ева, распаковав одну коробку c Leatherman, — как раз то, что надо.

Йони был холостяком, убежденным в собственной неприкосновенности, к которой относился как к непреложной ценности, едва ли не единственной, что имелась в его жизни. Только снайперская винтовка Beretta 501 (прицельная дальность — восемьсот метров), которую он называл «Нессия», «Несс», то есть с иврита — «чудо», и Ducati Diavel могли хоть как-то сравниться по значимости с его мужским одиночеством. Жилище Йони было, в сущности, бараком — црифом, оснащенным кондиционером и газовым котлом и самодельно выпестованным до самой последней детали дизайна. Цриф славился на всю Ницану (крытая стоянка перед входом была отделана пальмовыми листьями для шика). Йони звал домик гордо: бунгало. В нем было много всего такого, что можно найти в пустыне, подобно тому как дом рыбака оказывается полон выброшенных на берег предметов: замысловатых по форме просоленных коряг, напоминающих звероящеров, корабельных досок, бутылок, затертых до матовости волнами, и среди всего этого есть даже штурвал, из которого можно сделать круглый стол. Пустыня же дарила в основном монеты, принадлежавшие землям, соединенным когда-то караванными путями, и военное железо: в бунгало к дивану-раскладушке был придвинут стол со стеклянной столешницей, под которой в деревянном коробе с песком, как в террариуме, с подсветкой, были красочно разложены осколки мин с хвостатым оперением, горсти старых монет, пулеметная отстрелянная лента, погнутые пули с целым капсюлем и другая всячина, способная заинтересовать мальчишек, одним из которых навсегда остался хозяин этого жилища. Приглашения посетить цриф удостаивался лишь круг друзей, среди которых было много бывших учеников, прикипевших к педагогу. Вот и Глухов к Йони прикипел. Многое в бунгало было предназначено для кайфа и отдыха. Барная стойка под полками с початыми бутылками, перемежаемыми статуэтками тоненьких нубийских женщин, очаг с книгами на каминной полке, несколько нарядных кальянов на стеллажах из IKEA. Из камина иногда с оглушительным шорохом ссыпалась сажа, стояла чугунная газовая печь, зимой завораживавшая бегущими по огнеупорному стеклу языками пламени, по стенам были развешаны постеры фильмов Серджо Леоне и «Грязного Гарри», тоже с Клинтом Иствудом, два горных велосипеда на рэках и верстачные полки со столярными инструментами, даже три спиннинга, служившие хозяину во время редких выездов на побережье. Но главным убранством были разнообразные ковры, добытые в девяностых годах на блошином рынке в Яффо, — ими были застелены полы, кушетка и диван. И посреди этого тускло-пыльного великолепия на желтоватой шкуре небольшого белого медведя стояло бабушкино пианино, когда-то вывезенное родителями Йони вместе со шкурой контейнером из Таганрога. На обшарпанных лакированных поверхностях инструмента в нескольких местах была выцарапана свастика, и на крышке имелась надпись: Guter Gott von Foxtrott, behalte Andreas Tretner im Krieg. Глухов так и видел, как в оккупированном Таганроге компания пьяных фашистов собиралась вокруг многострадального пианино и лупила по клавишам, окутываясь сигаретным дымом. Да и здесь, в сионистской пустыне, вдрабадан расстроенный инструмент иногда осторожно и глухо крякал под пальцами выпившего нового гостя или по ночам, все еще храня в ссохшихся чреслах станины напряжение, издавал дергающие нервы звуки, похожие на произведение некоего авангардного композитора.