Герой со станции Фридрихштрассе - Лео Максим - Страница 40

Хартунг жалобно застонал.

— Ладно, думаю, мы оба молодцы и достигли взаимопонимания. Сейчас я сделаю тебе еще один укольчик, ты уснешь, я освобожу тебя, а когда проснешься, все снова будет как прежде… Если не считать жуткой боли, но за все нужно платить, верно?

Из последних сил Хартунг кивнул, почувствовал, как игла вошла в живот, все поплыло и потемнело.

В голове у Хартунга шумело, поэтому он не сразу сообразил, что шум исходит из-за двери. Он повернулся на спину, жгучая боль пронзила внутренности. Не двигайся, подумал Хартунг. Не двигайся. Он попытался открыть рот: язык ощущался шершавой сухой тряпкой. Хартунг смог выдавить из себя только жалобный стон.

— Папа! Папа! — раздался из-за двери голос Натали.

Ответить не получалось. Он аккуратно перевернулся на бок, размышляя, как бы встать, причинив себе поменьше боли. Но стоило ему немного приподняться, как ужасная боль вернулась. Плевать, подумал Хартунг и, опираясь на руки, со стоном встал. Голова закружилась, голос Натали вдруг зазвучал будто издалека. Она ушла? Хартунг сполз на пол и, лежа на спине и отталкиваясь ногами, стал продвигаться к двери. Добравшись, он медленно встал.

— Папа, ты тут? — крикнула Натали.

Он нажал на ручку и осторожно открыл дверь. Дочь с пакетом булочек в руках в ужасе смотрела на него.

— Папа, что случилось? — воскликнула Натали.

Но Хартунг по-прежнему не мог выдавить из себя ничего, кроме кряхтения.

— Мне вызвать врача? — спросила Натали.

Хартунг помотал головой, поковылял обратно и лег на кровать, постанывая от боли. Натали поднесла к его рту стакан воды, он выпил маленькими глотками. Стало легче, теперь он мог шевелить языком, а в горле больше не было ощущения песка.

— Можешь купить обезболивающее? — прохрипел Хартунг.

— Да, конечно, но что произошло, пап?

— Я все объясню, но сначала мне надо прийти в себя.

— Ладно, — сказала Натали, — я скоро вернусь. Уверен, что тебя можно оставить одного?

Хартунг кивнул и закрыл глаза. В голове, словно в густом тумане, начали проявляться первые мысли. Должен ли он рассказать Натали о случившемся? Или этим он подвергнет ее опасности?

Наверное, он задремал. Когда Натали коснулась его плеча, Хартунг подскочил и со сдавленным стоном упал обратно. Натали положила ему в рот две таблетки и приставила стакан воды. Сделав глоток, Хартунг остановился в изнеможении.

— Этот человек… Это было предостережение… Мне придется сделать, что он хочет…

— Тише, тише. Потом расскажешь. — Натали промокнула ему лоб влажным полотенцем, вытерла кровь с подбородка. Хартунг чувствовал руки дочери на своей коже.

Прошло время, прежде чем таблетки подействовали. Боль утихла, и Хартунг снова мог говорить.

Он поведал Натали о событиях последних недель. Она изумленно слушала, гладила его по руке и успокаивала. Когда Хартунг от усталости больше не мог продолжать свой рассказ, дочь дала ему еще две таблетки.

Чуть позже Хартунг проснулся от боли. Он повернулся на бок и увидел лежащую рядом Натали, ее бледное лицо, густые брови. Вспомнил, как воскресными утрами они играли в людоедов. Маленькая Натали лежала между ним и Таней, он был людоедом, а Таня должна была ее спасать. Он вспомнил запах ее нежной детской кожи, вспомнил, как дочь визжала, когда его зубы касались ее шеи.

Натали проснулась, испуганно подскочила, будто очнулась от кошмарного сна, и посмотрела на него так, словно пыталась вспомнить, что произошло.

— Как ты? — спросила она.

— Как танком переехали, — ответил Хартунг.

Она достала из упаковки еще две таблетки и положила ему в рот. Потом выпрямилась и серьезно сказала:

— Папа, я все обдумала. Ты выступишь в бундестаге и сделаешь все, что запланировано. А уже после незаметно отойдешь отдел. Этот Ландман, похоже, готов на все. Конечно, хорошо, что ты теперь так упорно стоишь за правду, но все-таки лучше, чтобы все пальцы остались при тебе.

— Я даже не думал, что он способен на такое.

— Что ж, теперь ты знаешь наверняка. Этот тип потеряет все, если ваша история выйдет наружу, и, конечно, пойдет на что угодно, лишь бы это предотвратить.

— А что, если Ландман никогда меня не отпустит? Что, если мне теперь вечно придется притворяться героем?

— Да, я тоже об этом думала. У тебя должен быть рычаг давления на него.

— Например? Послать к нему громилу, чтобы отрубил ему всю руку?

— Нет, до его уровня мы не опустимся. Я присмотрюсь к этому Ландману.

— Ты что, пушистик, и думать не смей! Ты же сама сказала, что этот человек опасен. А теперь хочешь шпионить за ним? И что ты собираешься делать? Устроишь засаду у его дома?

— Во-первых, не называй меня пушистиком. Во-вторых, я буду действовать своими методами, ты же знаешь, кем я работаю.

— Ну да, что-то там с информатикой.

— Что-то там с информатикой? Папа! Я столько рассказывала о своей работе, а ты никогда не слушал!

— Ну, много ты рассказывать не могла, мы же редко видимся.

— Ладно, тогда еще раз: твоя дочь, которая категорически против, чтобы ее называли пушистиком, работает начальницей отдела информационной безопасности частного баварского банка. Я слежу за тем, чтобы никто не взломал наши системы, чтобы деньги не пропали и чтобы стоял файрвол.

— Что стояло?

— Наша внешняя защита.

— Хорошо, но как это поможет с Лэндманом? Натали вздохнула:

— Я могу защитить наши системы от взлома только потому, что сама знаю хакерские уловки. Из меня получился бы хороший хакер, я бы даже сказала, отличный. Так что я могу посмотреть компьютер Ландмана, может быть, найду что-нибудь интересное.

— Но, Натали, это же наверняка незаконно. Я не хочу еще и тебя впутывать в это дело.

— Избивать моего отца тоже незаконно. И разве ты не говорил, что этот тип знает, где я живу? Кажется, я и так уже впутана в это дело.

Хартунг долго смотрел на дочь.

— Спасибо, что помогаешь.

Натали отвела взгляд.

— Я так ждала, когда ты наконец заинтересуешься мной.

— Что? — воскликнул Хартунг и тут же снова почувствовал пронзительную боль в животе. — Я думал, это я тебе неинтересен, по крайней мере, я так чувствовал каждый раз, когда приезжал сюда.

— Папа, мне было семь лет. Сейчас мне уже тридцать пять, уж за это время можно было найти возможность заглянуть, разве нет?

Хартунг смущенно молчал.

— Ты права, прости. Наверное, я хотел защитить себя от твоей матери. Но я хочу, чтобы ты знала: я всегда думал о тебе, я бы отдал все, что ты была рядом со мной.

— Нет, это неправда. Прежде всего ты хотел спокойной жизни. Ты же сам только что сказал, что хотел защитить себя. От воспоминаний, от мамы. От меня.

— Не от тебя!

— Ладно, пап, как сказала бы мой психотерапевт, случилось трагическое недопонимание.

— Ты ходишь к психотерапевту?

— Ну да, после попытки суицида…

— Что?! Пушис…

Натали рассмеялась:

— Шутка!

Хартунг выдохнул:

— Это совсем не смешно.

— Извини. — Натали склонила голову набок и улыбнулась: — Главное, папа, чтобы сейчас ты был в идеальном рабочем состоянии. У Ландмана не должно быть причин для беспокойства. Когда церемония в бундестаге?

— Через четыре дня.

— Возможно, к тому времени я буду знать больше. Ты сможешь сам вернуться в Берлин на поезде?

— Конечно, — сказал Хартунг. — Железнодорожники не знают боли.

— Давненько я не слышала этой фразы. Хартунг прочистил горло:

— А ты теперь… кхм… Ты сильно разочаровалась во мне? Ты так гордилась мной, а сейчас, когда знаешь, что я никакой не герой…

Натали весело посмотрела на отца:

— Тебя показывали по телевизору с Катариной Витт, твоя фотография висит на стене моего супермаркета. Ты выступишь с важной речью в бундестаге. Для меня ты герой.

— Ты знаешь, что я имею в виду.

— Да, я знаю. Ты мой папа. Этого достаточно.

Такси свернуло на Раумерштрассе, Хартунг увидел, как цветочницы из магазинчика напротив «Кинозвезды» убирают с тротуара ведра с цветами. Он втянул голову в плечи, скрючился на заднем сиденье, поджав под себя ноги, — это была единственная поза, в которой боль ощущалась не так сильно. Хартунг попросил водителя остановиться в нескольких метрах от видеотеки, заглушить двигатель и подождать. Его план состоял в том, чтобы выйти незамеченным и как можно быстрее скрыться внутри. Он не хотел ни с кем разговаривать, не хотел объяснять, где был и почему так странно ходит. В поезде Хартунг принял две таблетки ибупрофена по шестьсот миллиграммов, что, к сожалению, не помогло от мучительной боли при каждом движении. Одна мысль о том, что вскоре придется выбираться из такси, убивала Хартунга.