Герой со станции Фридрихштрассе - Лео Максим - Страница 16

— Итак, на прошлом уроке я уже рассказывала вам, что Германия раньше была разделена стеной. По одну сторону от стены люди жили свободно и в достатке, а по другую — в неволе и нищете. Помните, как называлась неблагополучная часть?

Одна девочка подняла руку.

— Да, Мелани, — сказала госпожа Мёкель.

— Восток.

— Правильно, это была восточная часть. Но как называлась страна, дети?

В классе стояла звенящая тишина, ученики со скукой смотрели в пустоту.

— Ну же, давайте, мы же с вами это обсуждали, — сказала госпожа Мёкель. — Ладно, я вам помогу, эта страна называлась ГДР. И господин Вишневский, который сегодня нас посетил, жил в той стране и был очень недоволен и опечален тяготами жизни в ГДР. Но господин Вишневский был очень храбрым и боролся против злых правителей той страны.

Руку поднял мальчик:

— А как вы боролись?

Вишневский немного подумал.

— Словами.

— А-а, — разочарованно сказал мальчик.

— Я раздавал листовки на Александерплац, за что меня арестовали и бросили в тюрьму. А случилось это потому…

— И как вам было в тюрьме? — спросила девочка.

Вишневский со страданием в глазах оглядел класс, он решил думать о чем-то приятном, о чем-то, что могло бы придать ему сил. Вот только в голову ничего не приходило. Девочка все еще смотрела на него.

— Я… ну, это было… было тяжело. Я был совсем один и очень боялся.

Руку поднял другой мальчик:

— Вас пытали?

— Нет, к счастью, нет, но…

— По телевизору недавно показывали человека, который тоже жил в ГДР и сидел в тюрьме. Его пытали, — сказал мальчик.

— Да, очень жаль того мужчину, я…

— Ему не давали спать и не кормили, а еще избивали. Но он все равно никого не сдал.

— Это достойно восхищения, не каждый подобное выдержит.

— А вы, значит, кого-то сдали? — спросил мальчик.

— Йонас! — вмешалась учительница. — Что за вопросы? Я же сказала, что господин Вишневский был очень храбрым.

— А вы раньше были нищим? — спросил следующий мальчик.

— Нет, нищим я не был.

— Но ведь госпожа Мёкель сказала, что у вас там все жили в нищете.

Вишневский начинал злиться. На эту учительницу, на этих школьников, на этот день и эту осень. На самого себя. Он сделал глубокий вдох, стараясь успокоиться.

— Может, мы и были беднее некоторых людей с запада, но у нас не было ни безработных, ни бездомных. Жилье и еда обходились дешево. Дети ездили в летние лагеря, а в школе на переменах нам давали клубничное и шоколадное молоко.

Вишневский, к собственному удивлению, вдруг заговорил классическими аргументами ностальгирующих по ГДР, обычно это не входило в его программу. Но подобные вопросы его раздражали. К тому же ему правда очень нравились перерывы на молоко в школе. Ему казалось странным, что все эти сопляки с непереносимостью лактозы, включая их нервозных родителей, объявили чуть ли не ядом старое доброе цельное молоко. Вишневский готов был поспорить, что в ГДР не существовало никакой непереносимости лактозы. Да, было много других проблем и форм нетерпимости. Но никто не дрожал от страха перед стаканом молока.

— К слову, давали еще и ванильное молоко, — сказал Вишневский, — оно было самым вкусным. А на обед в школе нас сытно кормили, после чего мы играли на продленке, а не торчали в одиночестве дома за компьютером, как сейчас. Мы играли в футбол в парке, общались, целовались на площадке для настольного тенниса. Мы не были одни, мы всегда были вместе. Не существовало частных репетиторов, мы сами помогали друг другу с уроками.

Отличное было время! — Вишневский вдруг почувствовал себя очень хорошо.

Девочка подняла руку:

— Если тогда было так хорошо, почему же вы боролись против всего этого?

— Да не против этого я боролся! — прикрикнул Вишневский. — Не против этого! Я боролся против узости мышления, против принуждения, против запрета на инакомыслие, против всей мерзости! Вы и представить не можете, каково жить при диктатуре! Хотя порой мне кажется, что вы тоже живете при диктатуре — при диктатуре своих смартфонов, лайков и фальшивых друзей! И, честно говоря, прошлая диктатура мне нравилась больше! Удивлены, да?! Удивлены?!

Вишневский смотрел в испуганные лица детей. На мгновение в классе воцарилась полная тишина. Пока госпожа Мёкель не сказала:

— Что ж, это было очень оживленное погружение в историю. Благодарю, господин Вишневский.

Черный лимузин подъехал к «Кинозвезде» на десять минут раньше установленного времени, чтобы отвезти Хартунга к дворцу Бельвю. Хартунг как раз гладил костюм — тот самый, синий, который был, по утверждению Ландмана, в общегерманском духе. Хартунг чувствовал себя некомфортно оттого, что этот огромный автомобиль стоял перед его видеотекой. Что подумают люди? Он увидел, как Бернд вышел из своего магазина и с видом знатока стал рассматривать хромированные выхлопные трубы. Водительская дверца открылась, из машины выбрался водитель в белой рубашке. Бернд пожал ему руку. Вдвоем мужчины стали ходить вокруг автомобиля, с нежностью его разглядывая. Водитель что-то объяснял Бернду, тот кивал. Когда Хартунг наконец управился, те двое стояли над двигателем, открыв капот.

— Эй, Миха, представляешь, ты поедешь к президенту на машине с двенадцатицилиндровым двигателем с турбонаддувом, — сказал Бернд.

— Да, здорово, — сказал Хартунг. — Мы уже можем ехать?

— Еще минутку, этот любезный господин собирался показать мне генератор.

Хартунг ждал. На третьем этаже дома напротив открылось окно, откуда ему помахала Беата:

— Удачи, Михаэль! Не забывай, маленький бокал — для вина, большой — для воды!

Хартунг помахал ей в ответ и обрадовался, когда они наконец тронулись. За тонированными стеклами проносились дома его района, которые вдруг показались ему чужими и далекими. Он откинулся на мягкую спинку, провел рукой по кожаной обивке сиденья. Неудивительно, подумал он, что, когда слишком часто ездишь на таких машинах, теряешь связь с окружающим миром. Здесь было так спокойно и тихо, так душисто и амортизированно. Водитель указал на встроенный в центральную консоль мини-бар:

— Виски, шампанское, что вам угодно.

Хартунг с благодарностью отказался. Ему хотелось насладиться моментом, когда ничего не происходит, когда не надо ничего делать и ничего говорить. Прямо как раньше. Хотя его новая жизнь длилась не более четырех недель, они казались ему вечностью. При этом ему не на что было жаловаться, разве только на то, что все случилось так внезапно. Что в его новом распорядке почти не осталось места для старой жизни.

Иногда, просыпаясь утром, он ненадолго забывал обо всем, что произошло. Или спрашивал себя, не приснилось ли ему это. Но не позже девяти звонил Ландман обсудить расписание на день и новые предложения. Со среды по пятницу он все время проводил с Лэндманом из-за интервью для своей биографической книги, которая должна была выйти в ближайшее время. Издательство из Гамбурга уже готовило для него тур по городам Германии. Параллельно велись переговоры с кинопродюсером, который запланировал снять шестисерийный телевизионный фильм под рабочим названием «Поезд к свободе», поэтому Хартунгу приходилось как минимум раз в неделю встречаться с режиссером, который работал над сценарием.

Беата настаивала, чтобы Хартунг думал о себе, а не плясал под дудку Ландмана и чтобы иногда говорил «нет». «Ты главный герой, тебе и решать, чему быть», — говорила Беата. И, конечно, была права. С другой стороны, Ландман оказался очень надежным и ценным партнером. У Хартунга не было ощущения, что тот его использует. Конечно, Ландман на нем зарабатывал, но сам Хартунг зарабатывал еще больше. Это была, как говорили в ГДР, взаимовыгодная сделка.

Порой Хартунг забывал, что за всем этим стояла ложь. Хотя старался избегать этого слова даже в мыслях, поскольку оно казалось ему слишком надуманным и чересчур негативным. Все же его случай был намного сложнее, он предпочитал называть это «моя правда». Этот термин казался ему подходящим: может, эвфемизмом, но верным по своей сути. Потому что правды как таковой вообще не существовало. Каждый видел то, что хотел видеть, и понимал все так, как хотел понимать. Жизнь — игра воспоминаний и забвений.