Камни Флоренции - Маккарти Мэри - Страница 17

В ходе другого народного восстания, вскоре после падения Джано, аристократов принудили продать свои тяжелые мощные арбалеты Республике, а в 1298 началось строительство Палаццо Веккьо, дабы защитить синьорию от нападения знати. Однако усмирить магнатов и новых городских богатеев (их называли «жирным народом») не удалось. Вскоре — в июне 1304 года — семейства Донтия, Тосинги и Медичи начали поджигать дома друг друга, и центр города снова выгорел. В ходе этих раздоров между сильными мира сего раз за разом сгорали и дома бедняков в восточных кварталах, полупивших название Красного города. В знак протеста горожане подняли забастовку[49]. Затем, в 1378 году, вспыхнуло восстание чомпи (чесальщиков шерсти), в ходе которого знаменосцем справедливости[50] стал рыжеволосый пролетарий, чесальщик Микеле ди Ландо, жена которого торговала овощами. Несмотря на то, что он был человеком разумным и умеренным, он, тем не менее, закончил свои дни в изгнании. В восстании чомпи принимал участие отец художника Донателло, тоже чесальщик шерсти; кто-то указал на него как на зачинщика волнений, и он предпочел скрыться в Лукке, где и отсиживался до тех пор. пока не счел безопасным вернуться. Флорентийский рабочий класс, — «маленькие люди» (popolo minuto), не представленный в крупных гильдиях, всегда отличался высоким уровнем политического развития. Всеобще, когда дел касалось политики, флорентийцы оказывались слишком умными, чтобы кто-то мог ими управлять; постоянно существовала угроза прямой демократии, или «правления площади», и каким бы коротким ни был срок работы того или иного выборного органа (иногда — всего полгода), он неизменно казался слишком долгим. Во Флоренции прошли испытание почти все формы правления. Благодаря этому флорентийская история становится «прозрачной и типичной», как говорил Буркхардт об Афинах. Если неподкупный Джано делла Белла предвосхищает Французскую революцию и Сен-Жюста, то Микеле ди Ландо с его организованными рабочими-текстильщиками, появившимися в четырнадцатом веке, почти через сто лет после Джано, кажутся предшественниками англичан, ланкаширских прядильщиков и ткачей эпохи индустриальной революции, возникающих среди диккенсовских светотеней, сотканных из черного фабричного дыма, освещенных факелами процессий, огнем риторики.

Флорентийцы обожали слушать выступления ораторов. При первых ударах большого колокола они собирались на площади, чтобы послушать, что им скажут. «Arringa», или публичное выступление, изначально было особой речью, подготовленной консулами и произносимой перед народом. В документе, составленном в начале тринадцатого века, описаны приемы, которые обычно использовал оратор того времени, чтобы поднять людей на войну или вендетту. Он вел себя чрезвычайно воинственно, строил ужасные гримасы, хмурил брови, угрожающе воздевал руки; эта пантомима, похожая на боевые танцы дикарей, воспринималась как спектакль. От живости выступления такого мима зависело, какую политику будет проводить государство. Митинги проводятся на площади Синьории и в наше время, и люди по-прежнему ходят на них, как на спектакли; ночью какой-нибудь оратор-коммунист мечет громы и молнии с трибуны под аркадами Лоджии, на площади развеваются сотни красных флагов, а «Давид», «Персей» и «Геркулес» отбрасывают гигантские тени и на оратора, и на собравшихся любопытных слушателей. Эта площадь кажется созданной дня политических собраний, в ее очертаниях становится больше определенности, когда волны людского моря бьются о стены зданий и плещут у пьедесталов высоких статуй. В такие ночи ораторы и изваяния кажутся единым целым, и, безусловно, нельзя исключить, что реализм флорентийской скульптуры, особенно ярко выраженный в диких «Иоаннах Крестителях» Донателло, в какой это мере восходит к ранним пантомимам или публичным речам. Одно из сокровищ Музея археологии — это статуя третьего века до нашей эры в этрусском стиле, называемая «Arringatore» («Оратор»); считается, что она изображает некоего Аула Метелла в момент произнесения речи.

Перед войной люди слушали воинственные призывы, а после победы, по флорентийскому обычаю, разгуливали по городу, выкрикивая оскорбительные стишки в адрес врага. Эту практику, существовавшую во Флоренции очень давно, со времен покорения Фьезоле, позже переняли другие тосканские города. Иногда оскорбления принимали форму своеобразных представлений. После битвы у Кампальдино, в которой участвовал Данте, флорентийцы отправились в побежденный город Ареццо, находившийся под управлением мятежного епископа, и перекинули через городские стены тридцать дохлых ослов с митрами на головах. Такого, мягко говоря, странного поведения, считавшегося характерным для флорентийцев и принимавшего иногда совершенно варварские формы, они продолжали придерживаться и в эпоху Возрождения. Высмеивавшие Савонаролу молодые хулиганы, получившие прозвище «Скверная компания», мазали нечистотами кафедру в Дуомо, с которой он проповедовал, завешивали ее вонючими ослиными шкурами и втыкали большие гвозди в края кафедры, по которым он имел обыкновение стучать кулаком. За четыре или пять столетий до этого статую Марса на Понте Веккьо в марте украшали цветами, если весна выдавалась теплой, и мазали грязью, если погода не радовала. Такая «месть» богу (по мнению Дэвидсона, на самом деле это была конная статуя императора Теодориха, о чем флорентийцы не догадывались) также была типичным проявлением экстремизма горожан, деления мира на черное и белое.

Часто выступления на площади заканчивались страшными драками, в ходе которых людей буквально разрывали на куски. В 1343 году, после падения герцога Афинского[51], на площади Синьории одного человека попросту загрызли. Значительно позже, после подавления заговора Пацци, куски мертвых тел, по свидетельству Макиавелли, насаживали на пики и разбрасывали по улицам, и на дорогах вокруг Флоренции валялись человеческие останки. Впрочем, говорили, что ужасы, творившиеся в Пистойе во время войн между соперничающими группировками, по своей жестокости превосходили флорентийские, а обычай «сажать» предателей, то есть закапывать их живьем вверх ногами, был распространен во всей средневековой Тоскане.

Войны, восстания и междоусобные свары, становившиеся причиной всех этих зверств, часто бывали отмечены и печатью поэтической красоты, и высоким чувством справедливости. Пизанский капитан граф Уголино делла Герардеска, осадив Геную, город заклятых врагов его рода, в знак презрения пускал серебряные стрелы через городские стены. (При всем этом, он был предателем, которого Данте нашел замороженным в глыбе льда в самом нижнем кругу ада: за двурушничество пизанцы уморили голодом его самого, его сыновей и маленьких внуков в башне, которую с тех пор стали называть Башней Голода). Жители Ареццо, оплакивая судьбу гибеллинов после поражения императора Генриха VII, заменили белого коня на своем гербе на черного. Флорентийская боевая колесница (carroccio) была запряжена четырьмя парами красивых белых волов под алыми попонами; их украшали ярко-красные резные деревянные львы; возница был в пунцовом плаще. На флагштоке, утвенчанном золотым яблоком и украшенном пальмовыми и оливковыми ветвями, развевалось красно-белое шелковое знамя. На кароччо, шедшей в бой, везли священника с колоколом; звон этого колокола, раскачивавшегося во время движения тяжелой колесницы, указывал воинам, где находится священник, и умирающие могли получить отпущение грехов и последнее причастие. Кроме того, армия выступала в поход в сопровождении большого колокола «Мартинелла» или «Ослиного колокола» (Campana degli Asini); за тридцать дней до выступления в поход «Мартинелла» звонил с ворот Пор Санта Мария, устрашая врага и предупреждая о начале войны.

Правитель Лукки Каструччо Кастракане, отмечая победу над флорентийцами у Альтопашо (1325), устроил триумфальное возвращение в родной город в духе римских полководцев. Увенчанный лавровым венком, облаченный в пурпур и золото, он стоял на колеснице, запряженной четырьмя белыми лошадьми, а перед ним, словно в триумфальных процессиях Цезаря, вели закованных в цепи пленников и волокли задом наперед, в знак унижения, кароччо флорентинцев и их союзников неаполитанцев. Спустя два столетия Макиавелли восхищался этим средневековым кондотьером, военным гением своего времени, которому так нравились внешние атрибуты Древнего Рима с его тогами из алого шелка[52]. Он возник на тосканской сцене в то же время, когда жил Джотто, подобно персонажу живой картины эпохи Высокого Возрождения: более чем столетие спустя Пьеро делла Франческа мог бы написать его в образе триумфатора, окруженного аллегорическими фигурами: портрет Федериго да Монтефельтро, герцога Урбинского, созданный им именно в этом духе, хранится сейчас в Уффици. К счастью для Флоренции, которая не вынесла бы врожденного стремления Каструччо к славе и пышным празднествам в свою честь, он умер от заурядной простуды вскоре после одной из своих побед, как раз в то время, когда планировал штурм города.