Камни Флоренции - Маккарти Мэри - Страница 12

Когда развеялись последние надежды найти голову, руководство Дирекции изящных искусств решило вовсе не устанавливать статуи на мосту. Это вызвало бурный протест: люди хотели видеть фигуры на прежнем месте. Поскольку Дирекция изящных искусств настаивала на своем, был проведен опрос общественного мнения, показавший, что подавляющее большинство населения желает возвращения статуй. Тогда Дирекция уступила, или сделала вид, что уступила, но разгорелись новые споры: следует ли устанавливать «Весну» обезглавленной, чтобы она напоминала о войне и разрушениях, или же лучше изготовить для нее новую голову. Город снова разделился на два лагеря, на этот раз — почти непримиримых, и Дирекция использовала это в качестве предлога, чтобы свернуть всю операцию. Однако когда люди увидели, что пьедесталы не вернулись на прежнее место, у них возникли подозрения; в городской газете появились призывы к действию и намеки на то, что споры на тему «с головой или без головы» были самым бесчестным образом инициированы самой Дирекцией изящных искусств, чтобы расколоть горожан и не подчиниться воле народа. Газета потребовала, чтобы Дирекция проявила добрую волю, для начала вернув на законное место все четыре пьедестала.

Ни в одном другом городе мира такого рода проблемы не взволновали бы все слои общества и не обсуждались бы с таким жаром и горечью. Это тем более показательно, что флорентийцы, как мы уже говорили, относятся к своему прошлому без излишней сентиментальности. Во Флоренции нет развалин, и страсти, разгорающиеся по поводу руин, все эти романтичные (или рим-античные) страсти, в этом городе совершенно немыслимы. В основе истории со статуями лежит нечто глубинное, первобытное, неистребимое и, не побоимся этого слова, суеверное, нежели просто эстетические разногласия или «вопрос вкуса». Макиавелли, говоря о свободолюбии, как о характерной черте маленьких независимых республик классического образца (а за его флорентийским образом мысли всегда стоит Римская республика), связывал его с «общественными зданиями, залами магистратов и символикой свободных институтов», которые напоминают гражданам о свободе, даже если она была утрачена несколько поколений назад. Чтобы искоренить это чувство, пришлось бы, камень за камнем, разрушить город и все его символы. Именно это хотели сделать гибеллины после того, как в 1260 году одержали решительную победу над флорентийскими гвельфами при Монтаперти, и именно против этого на военном совете открыто (a viso aperto) выступил великий вождь гибеллинов Фарината дельи Уберти. Катилина, изгнанный из Рима, ушел, пригрозив вернуться и сжечь город, но Фарината, как истинный флорентиец, не дал согласия на уничтожение родного города. Смело и гордо — недаром это был один из самых больших гордецов, которых Данте встретил в аду, причем не среди предателей, а среди еретиков и эпикурейцев, — он заявил, что поднял меч на Флоренцию не для того, чтобы увидеть ее в руинах, а для того, чтобы вернуться в свой город. Весьма характерно, что за этот недвусмысленный и решительный отказ разрушить Флоренцию сограждане вознаградили его довольно скверно: неблагодарные гвельфы снесли башни, построенные потомками Фаринаты в центре Флоренции, неподалеку от того места, где сейчас стоит Палаццо Веккьо. Говорят, это здание приобрело столь причудливые формы, потому что синьория не могла допустить, чтобы хоть один из камней, предназначенных для его постройки, валялся на земле, некогда замаранной презренными гибеллинами Уберти.

Во Флоренции все зримо, и даже форма зданий служит назиданием потомкам и политическим уроком; история со статуями стала просто еще одним примером этого. Новую голову «Весне» не сделали, она так и стоит на своем пьедестале, подобно старой искалеченной статуе Марса, — как напоминание о нацистской оккупации. Не Дирекция изящных искусств, а народ захотел, чтобы тосканская богиня вернулась на прежнее место[41].

Над историей Флоренции нависает мрачная тень Катилины, облаченного в консульскую тогу. У некоторых из его сподвижников, сумевших выжить на Пистойских холмах, впоследствии появились дети, которые, в свою очередь, стали родоначальниками непокорных семейств средневековой Тосканы. Древняя Пистория превратилась в Пистойю, по словам Данте, самую удобную берлогу для такого зверя, как Ванни Фуччи, грабившего церкви, после смерти «сверзившего» из Тосканы в адский ров, где Данте и увидел его, обвитого змеями, но все еще не раскаявшегося: он по-прежнему богохульствовал и показывал Господу непристойный жест, именуемый «фигой». Поэт, упоминая Пистойю, желает ей обратиться в пепел за то, что своими злодействами она превзошла породившее ее семя (под которым подразумеваются Катилипа и его приспешники).

Пистойя, превратившаяся ныне в центр садоводства, до которого от Флоренции можно за полчаса доехать по автостраде, на самом деле была неугасимым очагом споров и раздоров; именно там произошло столь разрушительное для Флоренции разделение на Черных и Белых. Можно подумать, что дьявольские потомки Катилины решили отомстить городу, возникшему на берегу реки на месте римского лагеря. Говорили, будто распря началась со ссоры между двумя пистойскими семьями, а та, в свою очередь, вспыхнула из-за детской игры. Один мальчик слегка поранил другого во время дружеского поединка на шпагах; отец отправил его извиняться, а отец второго мальчика приказал своим слугам отрубить обидчику руку на колоде для разделки мяса, а потом отослал его домой со следующим наказом: «Передай своему отцу, что раны, нанесенные шпагой, лечат не словами, а железом». И город, словно только и ждавший сигнала, немедленно раскололся на две группировки; поскольку прародительница одной из враждующих семей носила имя Бьянка, они стали называть себя Бьянки и Нери, то есть Белыми и Черными. Зараза быстро распространилась на Флоренцию, где, воспользовавшись именами пистойских партий, с воодушевлением набросились друг на друга два самых знатных рода, Докати и Черки. В начале четырнадцатого века Дино Компаньи в своей хронике описывал главу флорентийских Черных Корсо Донати как человека, который во всем походил на Катил и ну, вот разве что в жестокости превосходил его. Подобно Катилине, он был «благородным по крови, изысканным в манерах, красивым, умным, и с мыслями, всегда обращенными ко злу». Из-за непомерной гордыни люди называли его «Бароном».

Слово «пистоль» происходит от «пистойский»; до появления огнестрельных пистолетов это были кинжалы, а название свое они получили от имени города, то ли потому; что их там изготавливали, то ли, если верить другому источнику, потому, что их там особенно часто пускали в ход. Первые пистолеты были сделаны здесь в шестнадцатом веке. До сих пор в Пистойе сохранилось много кузниц, откуда так и не выветрился запах горячего железа. Из всех тосканских городов именно с Пистойей связано больше всего темных страниц средневековой истории. Старые здания города построены из камня стального цвета — его так и называют «серым пистойским камнем» (pietra bigia pistoiese). Фасад Палаццо дель Коммуне, то есть здания муниципалитета, на главной площади города украшен мрачной головой из черного мрамора, над которой красуется то ли железная палица, то ли жезл; пистойцы утверждают, что это голова изменника, который сдал город лукканцам. Ученые считают, что это, скорее всего, портрет Музетто, короля мавров с Майорки, захваченного в плен неким капитаном-пистойцем во время военного похода пизанцев на Балеарские острова в XII веке. Среди лепных украшений здания — ключи, папская эмблема, принадлежащая Льву X (Джованни Медичи, сыну Лоренцо), но местные жители говорят, что на самом деле это изображение ключей от города, переданных предателем врагу.

По другую сторону площади высится дворец подеста, то есть иноземного наместника; какое-то время этот пост занимал Джано делла Белла, своего рода флорентийский Гракх. В величественном сером дворе, окаймленном портиками, стоят длинный каменный судейский стол, длинная каменная судейская скамья, а напротив — скамья для обвиняемого. Там, почти что под открытым небом, заседал, разоблачал виновных и выносил приговоры суд, славившийся даже в Тоскане своей непоколебимой суровостью, особенно в начале четырнадцатого века, в период демократии. Демократы, истинные последователи Катилины. ненавидевшие аристократов, лишили их всех гражданских прав и низвели до положения худшего, чем у преступников. В Пистойе человека низкого происхождения, совершившего преступление, карали пожалованием дворянства. Даже в эпоху Высокого Возрождения жители соседних городов считали Пистойю проклятым, зловещим местом. Микеланджело написал сонет, хуливший Пистойю; Макиавелли описывал семейство Паландра, «происходившее из деревни и при этом очень многочисленное, которое, как и все прочие уроженцы Пистойи, было вскормлено ради кровопролития и войн». Считалось даже, что гвельфы и гибеллины назывались так по именам двух соперничавших друг с другом братьев из Пистойи — Гвельфа и Гибела.