Девушка с экрана. История экстремальной любви - Минчин Александр - Страница 21

— Ардальон, спасибо большое, я вам очень благодарен за…

Он на ходу кивает и выходит через двойную дверь, отмахиваясь от кого-то.

А я еще долго ощущаю прикосновение кончиков его усов на губах.

В десять с чем-то я добираюсь домой, Ариночка встречает меня в каком-то легком фривольном халатике, который сразу распахивает, спеша показать, что под ним ничего нет. Всю ночь я бьюсь над ними двумя: над ней и ее телом. И только к шести утра они выдыхаются. «Воздушные шарики» кончаются. Но ей очень хочется. И после недолгого колебания она решается, и я впервые вхожу в нее без резинки. Ощущение плоти плотью выгибает ее в дугу. Она стонет, наседает на него, срывается, кричит. Еще и еще… Тело сотрясается оргазмом, который сливается с ее криком.

Едва помывшись, она просит меня повторить эту процедуру еще. И еще…

— Я никогда не представляла, что ты такой, — шепчет она. — Только не хватало мне в тебя влюбиться, — бормочет она, засыпая в моих объятиях.

Утром я панически собираюсь, Арина помогает складывать мои тринадцать рубашек и одиннадцать галстуков, и мы едем в аэропорт. Я ничего не соображаю и без остановки что-то говорю.

— Алешенька, успокойся, — просит она.

Как будто я знаю, как это делать. У меня дикие спазмы в животе и состояние тошнотворного страха. Господи, ну почему я боюсь летать? Я ведь ничего не боюсь.

Она зацеловывает мою шею и просит, чтобы я возвращался.

Несмотря на страх, я не понимаю этой странной просьбы. Я считал, что мы хорошо провели время и на этом приключение окончено.

Пройдя безумные очереди на таможню, где у меня пытались найти что-то даже в почках, я побрел к самолету. Едва сев в него, я сразу принял три порции водки с томатным соком, и смерть показалась мне явлением более абстрактным, а жизнь не такой постылой и даже милой.

До Амстердама мы добрались сравнительно легко. Я опять летел на проклятой мною в каком-то романе «KLM». А когда пересели на «Боинг-747», начались кошмары. Прежде всего нас задержали на час сорок пять минут с уже заведенными моторами. И я знал, что этого часа с минутами нам на что-нибудь важное не хватит. Над Атлантикой нас болтало, трясло и мотало так, что у меня кишки рвались выйти через ноздри. Не бойтесь, говорил я кишкам, я сам боюсь, потерпите, но они не хотели терпеть и рвались к ноздрям.

За два часа до посадки я обратил внимание, что самолет стал делать круги, не продвигаясь вперед, а летая над океаном. Вскоре опасения мои подтвердились: голландский пилот объявил хриплым голосом, что нью-йоркский аэропорт Кеннеди закрыли из-за снежного бурана. Ровно за час сорок пять до нашей посадки. Потом он объявил, что мы будем кружиться в воздухе в районе Лонг-Айленда, пока не узнаем, когда откроют аэропорт.

Больше всего в жизни я обожаю парить в самолете по кругу. Это когда он заваливается на одно крыло, оно уходит резко вниз, другое резко вверх, и кажется, что сейчас он перевернется вверх тормашками и полетит носом вниз в океан. Потом он заваливается на другое крыло, с теми же воздушными пируэтами. А делает он это постоянно, иначе ему не повернуть. Снова и снова… Я проклинал пилотов, самолеты, зиму, Голландию, Нью-Йорк, «KLM», себя, свои книги, тупых исчезающих стюардесс…

Так мы кружились сорок пять минут. О, что это было за удовольствие! Я вам в следующем романе опишу. Я знал, что у него рано или поздно должно кончиться горючее. Для этого не надо быть Эйнштейном. Скорее рано… Я сообразительный мальчик. И мне было очень интересно, на какой волне голландский пилот собирался сажать нас в зимнем океане. И как долго спасательные корабли будут искать нас в Атлантике.

Прошел час, и неожиданно ленивым голосом пилот объявил, что Нью-Йорк открыт и мы летим туда. (До этого к голландцам я относился с достаточной симпатией.) Но спустя полчаса он объявил, что Нью-Йорк опять закрыт. И мы снова стали кружить над Атлантикой. В иллюминаторах было темным-темно. Ни одной звезды, хоть глаз выколи. «Боинг» трясли проносящиеся из зимы ветры, а мы все кружились. Потом неожиданно самолет взял другой курс, не по окружности. Спустя какое-то время показались маленькие огоньки, и вдруг мы стали резко снижаться. Огоньки явно не походили на море огней Нью-Йорка. У меня оборвалось сердце: кончился бензин. Скорей бы уже, торопил я Бога, только чтобы это было быстро и не больно, как укол, а то еще ползти с оторванной рукой или ногой, умирая.

Самолет вдруг начал пикировать, хотя был пассажирский, и время вроде не военное. Дурак-пилот и не думал объявлять нам, заплатившим пассажирам, что он делаете самолетом. Хотя самолет не принадлежал ему, а… Неожиданно шасси бухнули обо что-то очень твердое, и в окно я увидел, что нас несет наискось по сплошному льду какой-то узкой дорожки. Самолет несло по диагонали то влево, то вправо, то влево, то вправо и только благодаря гигантскому весу не сносило вообще к чертовой матери. Так продолжалось несколько минут, за которые я вспомнил всю свою жизнь… еще до зачатия. Каким-то чудом нас занесло в большой сугроб, и мы остановились. Новая методика остановки самолета! Вблизи виднелось маленькое зданьице аэровокзала. Наверно, станция называлась «Конец света», подумал я. Очень походило на то. Я знал, что как только нас выпустят из летающего гроба, больше я в этот самолет ни за что не сяду, даже за полное собрание моих сочинений. В кожаном переплете. Двадцать минут стояла полная тишина. Вдруг хриплый голос объявил: «Нам нужно дозаправиться», и больше ничего. Живы мы или разбились, это никого не волновало. Все пассажиры спали, было за полночь. Один я работал. Я даже и думать не хотел, что голландский дурак — он же пилот — собирается поднять эту двухэтажную махину, самую тяжелую в мире, по взлетной полосе из сплошного льда. Сорок пять минут ничего не происходило, потом я услышал и увидел, что в мертвый «Боинг» стали вливать керосин. Я надеялся, что снаружи никто не закурит…

Еще полчаса спустя к крылу подкатила странного вида машина и из брандспойта стала обдавать крыло паром. По-английски это называлось «deicing», по-русски, видимо, «разобледенение». К своему вящему ужасу я понял, что «летучий голландец» собирался взлетать по этой страшно узкой, ледяной полосе. Все спали. Я начал метаться взад-вперед по самолету в поисках выхода (а заодно и спасения: «спасение летающих — дело рук самих летающих»), но никого из обслуживающего персонала не мог найти. Они все исчезли. Куда?

Теперь обдували правое крыло. Прошло еще минут сорок томительного ожидания. Вдруг самолет задрожал, и моторы стали наливаться турбореактивной силой. Тягач медленно вытаскивал нас из сугроба. Я увидел смутные, блеклые огни взлетной полосы, на которую мы едва приземлились. Они выглядели, как венки. Мел снег, выл ветер, ревели моторы, впереди полз туман. Детали картины или широкого полотна — в зависимости: «Прощальный взлет». Все четыре мотора резко напряглись и задрожали турбинами. Тело самолета охватила мелкая дрожь. Я не представлял, как большой самолет разгонится на такой маленькой полосе. (И надеялся, что голландский пилот имеет хоть какое-то представление об этом.) Пока я не представлял, он тронулся с места и начал свой разгон. Где-то сорвалась и покатилась тележка. Что-то хлопнуло и стукнуло. Я начал молиться Богу, в которого никогда не верил. Чтобы только как укол, раз — и не проснулся. И меня больше нет!

Разбег самолета мне показался в два раза дольше и как в замедленной съемке. Он бежал и никак не взлетал, скользя то левее, то правее. Спазм сжал горло и сердце. Он все бежал… Вдруг моторы заревели с нечеловеческой силой, у меня пробило в перепонках (я все слышал), еще два-три удара шасси об лед, и мы стали медленно-медленно отрываться от грунта, в самом конце взлетной полосы… Огней уже не было. Самолет тужился, и было непонятно, осилит он или не осилит взлет. Я молил Бога, чтобы на нашем пути не было высоких зданий, башен или строений. Через минуту нас поглотила полная мгла. Пилот и не думал объявлять, что он делает с нашими жизнями, вверенными ему блуждающим случаем.