Девушка с экрана. История экстремальной любви - Минчин Александр - Страница 17

Я так и не успел взять номер телефона молодой племянницы.

Ночь, шум, снег. Подростков нигде нет, видимо, празднуют Новый год. Значит, обойдется без выяснения отношений.

Арина сидит на большой тахте с голыми плечами. Я беру камеру «Nikon»…

— Настал и ваш черед, год спустя!

— А я должна буду позировать голая?

— Подразумевается, что вы хотите позировать голая?!

Она делает вид, что смущенно улыбается. И ей это натурально удается.

— Так давайте, изображайте на лице все, чему вас учили в кино.

— Я Никогда не позировала для фотоаппарата, — сладко поет она. Я делаю первый снимок.

Она изображает разные позы, крутит головой, сползает с дивана, извивается, складывает сексуально губы. Я быстро отщелкиваю пленку.

В целом я доволен, но ее слегка тонковатая верхняя губа портит — в остальном пропорциональное лицо.

Я закрываю объектив колпачком. Она медленно спускает платье до пояса, оголяя полностью плечи. Мелькают снежки грудей. У нее небольшая, но изящная грудь.

— Я хочу с тобой танцевать.

Она встает на каблуках напротив меня, вровень со мной, и касается белой грудью белой рубашки. «Малина сосков на сливках груди». Декаданс какой-то. Я нажимаю клавишу, плавная музыка, меланхоличный голос Sade.

Она начинает вжиматься в мою грудь и тереться об нее. Мы танцуем еще два медленных танца, и она больше не выдерживает. Ее платье падает к ногам, она быстро сдергивает колготки и становится на четвереньки на диван, спиной ко мне. Я вхожу в нее, разрывая и сминая. Губки, губы, мышцы, мускулы…

Она приходит в себя от сексуального шока.

— Алешенька, мне так очень понравилось, я хочу еще. Только в кровати.

Я включаю новую музыку — заводного Джеймса Брауна, его коронку «Sex machine».

Она извивается под эту музыку, громко стонет. В глазах ее слезы. Потом целует меня стаккато и шепчет что-то интимное. Настолько интимное, что я не могу это повторить. Но все сводится, используя эзоповский язык, к тому, что ей очень нравится эта позиция — сзади. (В народе ее почему-то называют «раком». Видимо, потому, что рак пятится. Но бывают разные раки. Оригинальная мысль!)

Я открываю дверь балкона в спальне, она же служит кабинетом.

— Иди скорей сюда.

— Я голая…

— Какое непривычное состояние для тебя!..

Она подходит и сразу упирается мне сосками в спину.

— Смотри!

Мягкий, волшебный снег большими хлопьями падает, кружась, с неба. Закрытый сад, темнота безмолвной ночи, очи окон — все в белом. И крупные, многочисленные танцующие хлопья снега на фоне бархатной тьмы.

— Как божественно, как красиво!..

Я накидываю на нее кожаную «летную» куртку, и мы, голые, выходим на балкон. Дыхание легко вырывается в воздух. Снег окружает нас и обволакивает, мы обнимаемся на балконе, обнаженные, и прижимаемся, целуясь. Я опускаю руки вниз на ее бедра и подхватываю за ягодицы. Ее ноги тут же обхватывают мою спину, а руки — шею. Я резко вхожу, она не ожидала, и вскрик, граничащий с удивлением и восторгом, вылетает из ее горла. Я сжимаю ее снизу в объятия и методично насаживаю на моего стоящего спутника. Она помогает мне, ритмично взлетая и оседая, обвив мои бедра ногами. Еще несколько рывков, качков, взлетов, и мы одновременно растворяемся в снежном оргазме. Ее громкий, неожиданный крик ударяется о снег, темные окна и белые деревья.

Я заношу девушку обратно на руках и опускаю в постель. Тело приятно и снежно пахнет. Она не выпускает росток из себя. Делая легкие, втягивающие телодвижения. Невероятно, но он возбуждается, и мы растворяемся друг в друге опять.

К шести утра, выбившись из сил, она засыпает. Даже для нее это была сверхдоза. Как чувствует себя делавший инъекции?!

Я сажусь за рукопись и работаю еще часа три. У меня скопилась масса энергии, ее нужно куда-то растратить.

Прошла новогодняя ночь. Я мог представить, что буду в эту ночь с кем угодно, но только не с профессиональной актрисой.

Мы просыпаемся в два часа дня и медленно пьем первый январский чай. Моя рубашка почти не прикрывает ее выступающие обнаженные бедра.

— Алешенька, а можно, чтобы наши колени касались друг друга?

Моя актрисочка!

— Можно.

— А то мне холодно…

— Дать халат?

— Дать, только не халат. Но тоже на эту букву…

Я смеюсь:

— Не знал, что у вас, помимо сексуальных, еще и синтаксические наклонности.

— Я сама не знала. Ты во мне вызываешь неведомое.

Распахнувшаяся рубашка обнажает ее голое сердце. В четыре у меня встреча с редактором. Но она успевает сесть мне на колени… и — на головку.

— Ты все равно летаешь, а не ездишь, — шепчет она, уже двигаясь на нем, двигая вращательно бедрами.

— Алексей, вам еще осталось поработать над двадцатью-тридцатью трудными местами, — говорит Сабош.

— Всю ночь работал.

— Над чем только! Я вижу по невыспавшимся глазам.

— Может, вам пора начать писать? Наблюдательны, как писатель.

— Упаси, Господи! — улыбается она. — Но спасибо за комплимент. А потом предстоит самое трудное — свести все составные части в одно в издательстве. Все будет готово к шестому, а седьмого — Рождество.

— А пятого у меня день рождения…

— Вот видите, так что Бог нам в помощь, если мы все закончим. Иначе все разлетится.

— То есть не выйдет книга? — я вздрагиваю.

— Выйдет-то она выйдет, только когда?!

И мы еще час обсуждаем — слова. Есть такая игра — крестословица. Наша сложнее.

Вечером я звоню маме, поздравляю ее и обещаю завтра заехать. С миру по нитке — голому кафтан: мы сооружаем ужин, я открываю бутылку красного вина «Хванчкара», чудом купленную в киоске. И мы пьем с Ариной за Новый год, за нас, за счастье и за исполнение хотя бы половины ее желаний. Она говорит, что основное ее желание — я. Но я еще должен исполниться. Или исполнить… я не совсем понимаю.

После бурной ночи я набираю номер телефона и прошу:

— Будьте добры, господина Алоизия Сигарова.

— Его сейчас нет, кто его спрашивает?

— Меня зовут Сирин, я приехал из Нью-Йорка и хочу…

— Оставьте ваш телефон. Как только он появится, он вам перезвонит.

Ариночка широко открытыми, округленными глазами смотрит на меня.

— У него сейчас лучший театр в столице, в котором играют самые талантливые актеры.

— Я был в этом театре два года назад. И был поражен, как они играли, тем более пьесу моего самого нелюбимого американского драматурга.

— А вы давно знакомы? — вежливо спрашивает она.

— Нет, мы незнакомы.

Арина заставляет меня звонить еще два раза, но Сигарова в театре нет. «Видимо, не будет», — с грустью говорит его секретарша.

— Я так хочу, чтобы вы познакомились! — журчит Ариночка, и глаза ее горят. — Он мой любимый актер!

— Я могу дать телефон…

— Я не сплю с актерами! — гордо говорит она.

— Вы вообще ни с кем не спите, мне это только кажется! Они что, прокаженные?

— У них слишком психика неуравновешенная.

— А это влияет как-то на половое исполнение…

— Они слишком много отдают сцене, — почти не улыбается она.

— Хотите пойти к нему в театр?

Она виснет у меня на шее.

— Да, очень. Но к ним билеты не достать.

Опять я собираюсь в театр, и опять с актрисой… Знак это или примета? Значит это что-то или нет?

Вечером я отвожу удовлетворенную (во всех смыслах) Арину домой и заезжаю к маме.

Час я выслушиваю нотации, недовольство, оскорбления и претензии. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не послать все, и, не попрощавшись, ухожу.

В полночь звонит Риночка и сообщает, что она лежит в ванне и думает обо мне.

— А ручки твои где? — спрашиваю с улыбкой я.

— Еще пока на пупке.

Я смеюсь и рассказываю ей анекдот по этому поводу: про Вовочку и воспитательницу в одной постели.

Утром раздается громкий звонок, и мне сообщают, что Панаев сегодня выкроит время после съемок для нашего интервью. Он ожидает меня в шесть вечера в здании у Патриарших прудов. Эти пруды будут возникать в моей жизни, видимо, все время. Следом раздается звонок: