«Чувствую себя очень зыбко…» - Бунин Иван Алексеевич - Страница 18

– “Это бедствие угрожает голодной смертью миллионам населения…”

Какой, подумаешь, жалостливый! (“Пожалел волк кобылу – оставил хвост да гриву!”) А миллионы смертей в голодных, холодных, вшивых, коростовых, тифозных городах и местечках, смертей, уже совершившихся на ваших глазах опять-таки во славу “Третьего интернационала”, – что же это-то “бедствие” не трогало вас?

Ведь это вы писали прошлым летом в своем акафисте Ленину буквально следующее:

“Был момент, когда естественная жалость к народу России заставила меня считать большевизм почти преступлением. Но теперь, когда я вижу, что этот народ умеет гораздо лучше терпеливо страдать, чем сознательно и честно работать, – я снова пою славу священному безумству храбрых!”

Что же, собственно, испытываете вы теперь? Снова “естественную жалость к народу России” – или же надежду, что кормежка Европой этого народа “отдалит от коммунистической шеи давно заслуженную веревку”, как выразился на днях А.А. Яблоновский?

“Русский народ уже и без того сильно истощен последствиями войны…”

Войны, какой, собственно? Той ли – конечно, “проклятой”, “капиталистической”, – которая для русского народа, по вашим стараниям, кончилась уже три года тому назад “похабным миром”, или той, что, конечно, “да здравствует во веки веков!” – т. е. войны “гражданской, классовой”, проще же сказать, подлейшей из войн.

– “Для народа Льва Толстого, Достоевского, Менделеева и других великих людей наступили тяжелые дни…”

“Наступили”! Ну, а те-то дни, что длились четыре года “во славу безумства храбрых”, те были, значит, ничего себе, дай Бог всякому? Вероятно, так, ибо ведь недаром острили ваши друзья Троцкие, Ленины и Дзержинские: “Это что за голод! Вот когда 20 человек будут драться из-за одной дохлой крысы – вот это будет голод!” Что же до Толстого и Достоевского, то вам, певцу этих остряков, лучше бы и совсем не заикаться: разве вы не помните, как честили вы и Толстого, и Достоевского “пошляками” и “мещанами” (буквально так!) осенью 1905 г. в своиx статьях “О мещанстве” в “Новой Жизни” Ленина, под редакцией поэта Н. Минского.

Впрочем, довольно и выписок из этой лживой, высокопарной иеремиады и комментариев к ним – тем более довольно, что дальше этот певец самого грубейшего из всех человеческих учений и самого гнусного, самого бесчестного и самого подлого строя из всех существовавших на земле осмеливается говорить о “гуманитарных идеях”, о низости “безжалостного поведения победителей к побежденному”, о “честности” и даже громить “культ золота и глупости” (очевидно, только потому, что в коммунистическом “культе” осталась теперь одна глупость, а золото уже всё ушло на подкупы и растащено). Я, право, хотел сказать только одно: бедная, беззащитная Эйфелева башня, когда же кончится ее публичный позор, когда наконец перестанут растекаться по всему миру при ее невольном посредстве все эти ужасы России и тот моральный гной, которым весь мир отравляют ее “рабоче-крестьянские” правители?

Ах, какой гнусной чепухой ознаменовались даже самые первые дни нашей погибели!

В Москве без конца вели по Тверской (куда, зачем, за что?) городовых без шапок… Державный народ стоял, глазел, жрал подсолнухи, изредка улюлюкал… Потом на место городовых кто-то назначил студентов, аптекарских учеников… Я даже, как сейчас, вижу толстого гимназиста-армянина лет тринадцати на посту на Малой Никитской…

В Петербурге “новая” Россия строилась тоже очень просто и мило. Известный “товарищ Богданов”, один из главнейших соратников Горького по “Новой жизни”, рассказывает (“Южный рабочий”, Одесса 1919 г.) о том, как “сконструировался” знаменитый “совет рабочих и солдатских депутатов”, т. е. главнейший погубитель всей России:

“Пришли Суханов-Гиммер и Стеклов-Нахамкес, никем не выбранные, никем не уполномоченные, и объявили себя во главе этого еще не существовавшего Совета”…

Россия участвовала в величайшей мировой войне, а “Совет” тотчас же декретировал восьмичасовой рабочий день, издал приказ № 1… Курсистки своей собственной властью поезд за поездом снаряжали из Москвы в Сибирь – за “революционными борцами”…

“Бабушку” возили, как икону: по Москве в зеркальном автомобиле, по России – в царских вагонах… И все новые министры, все новые правители главным своим долгом почитали представиться ей…

В городах, в деревнях сразу все спятили с ума: все поголовно орали друг на друга: “Я тебя арестую, сукин сын!” – потом стали убивать кого попало, жечь на кострах, зарывать живьем в землю за украденную курицу… “Самосудов”, самых кровавых и бессмысленных, было зарегистрировано (только зарегистрировано!) к августу 1917 г. уже более десяти тысяч (как заявил сам Керенский на знаменитом московском совещании)…

Власть над трехтысячным фронтом отдали “комиссарам”: журналисту Соболю, журналисту Иорданскому (теперешнему редактору большевистского “Пути” в Гельсингфорсе)… Немцы по земле катались от радостного гогота…

Но можно ли все подобное переписать, исчислить? Я только хочу сказать вот что: большевики большевиками, а все-таки только в России можно дерзнуть на бесстыдство “планетарное”, на глупость, повергающую в столбняк, – объявить, скажем, всероссийскую электрификацию, выписать в Россию Изидору Дункан, долженствующую танцевать для “пролетариата”, умирающего с голоду, издать декрет, что отныне в Петербурге на всех лошадях, еще не совсем околевших без корму, должны быть дуги, “художественно” расписанные…

У нас все сойдет с рук. У нас почва для всяческой чепухи и гнусности большевистской была давно готова.

Мы хохочем, например, над Марксом, поставленном в тех самых непролазных лесах, где чуть не вчера были обнаружены мултанские человеческие жертвоприношения, над Чухломой, переименованной в “Городок Клары Цеткин”… Мы издевались над петлюровским балаганом “Украинской самостийности”, над “мовой”, над яростным сдиранием в Киеве русских вывесок… А меж тем, чем мы лучше – ну хоть этого самого Петлюры? Разве петлюровщина не часть нашего общего?

Мы не меньше Петлюры содрали всяческих вывесок, гербов, орденов в первые же “мартовские” дни, т. е. в то самое время, когда поставлена была на карту вся судьба России и когда, казалось бы, было не до этих приятных занятий.

“Мова” не более противна и нелепа, чем наш революционный жаргон. “Комиссар Хоперского уезда Сидор Карпов” – эта смесь французского с нижегородским стоит “мовы”…

Впрочем, давно ли мы из наших квасов и на свет-то Божий вылезли! А ведь дети, обезьяны, дикари переимчивы. Негр, попав в Европу, тотчас же задушит себя самым модным воротничком. А как говорил, какую “пассию”, какой “ришпект” ко всему французскому имел, примерно, недоросль!

И все-то мы, недоросли, напяливаем на себя, все пересаливаем, все карикатурим до последней возможности: Гегеля и анархизм, нигилизм и позитивизм, марксизм и народничество, романтизм и натурализм, Ницше и босячество, социализм и демократизм, декаданс и футуризм… Все-то у нас, как на корове седло.

Что, скажем, могло быть глупее проповеди босячества и всяческого самодурства в стране и без того босой, лыком препоясанной и искони веков самодурной? Однако же мы на руках носили Горького, в то время как другие ниц падали перед самым махровым эстетизмом, снобизмом, демонизмом…

Конечно, это было немножко чересчур – то, что первый русский “декадент” Емельянов-Коханский привязывал себе собачьи когти к пальцам, надевал прямо на белье бурку, на голову папаху, а на глаза черные очки и гулял в таком виде по Тверскому бульвару. Однако же это было, и ведь это Емельянов – родоначальник всех этих Брюсовых, Маяковских, Есениных, Шершеневичей, Луначарских… Вон недавно трамваи в Москве ходили с плакатами:

“Я, Сын Человеческий, Анатолий Луначарский, создал новую мистерию: Иван в раю!”

Но ведь и до большевизма был Луначарский Луначарским, т. е. полным ничтожеством с противоестественными наклонностями, и однако же пользовался всероссийской известностью. Еще десять лет тому назад, околачиваясь по Италии, он, когда умер у него ребенок, читал над его гробиком “Литургию Красоты” Бальмонта. И что же, разве помешало это его известности? Напротив.