Первомай (СИ) - Ромов Дмитрий - Страница 16

Когда я добрался до дома, Зубатого и сержанта поблизости видно не было. Бывшего интеллигентного человека тоже. Я зашёл в подъезд и доехал на лифте до верхнего этажа. Поднялся по лестнице и встал в центр площадки.

Естественно, ничего не произошло. Софиты не появились, дверь на крышу была закрыта. На самом-то деле, если бы меня кто-то спросил, чего я хочу больше, остаться или вернуться в своё время, я бы ответил, что хочу… остаться.

Молодость и сила, энергия и драйв… я давно не ощущал ничего подобного. Ни вкуса, ни аромата — ничего не чувствовал. И такой свободы, которую, оказывается даёт юность. Ну, и здесь я бы мог, например, принести пользу обществу. Я много чего помнил.

Молодые мозги позволяли вспомнить все подробности и детали. Это было круто. Чувство было такое, будто я мог всё. Абсолютно всё. Нет, если бы появилась возможность, я бы, конечно, вернулся. Ушёл бы, скрепя сердце, чтобы не занимать чужое место. Но возможности-то не было.

А раз не было возможности вернуться, нужно было подумать, как жить в новой реальности. Я бы, например, с удовольствием остался в Москве с бабушкой. С Женей бы наладил отношения, осмотрелся бы и потихоньку занялся делом. Сообщил бы в милицию больше подробностей. Написал бы не наскоро, как сегодня ночью, а с деталями каждого предстоящего преступления.

Глядишь, и жизнь в стране стала бы лучше и безопасней. А там, и политические предсказания можно было бы начать делать. И Горби, и Ельцина не допустить до власти. Нужно было многое продумать, поразмыслить над конспирацией, над подходами, над методами и над тем, что именно стоило говорить, а что нет.

В общем… я бы с удовольствием остался в Москве, но нужно было ехать в Верхотомск. Уволиться, вероятно, было нельзя, поскольку меня послали по распределению. Интересно, что я закончил, нужно было бы посмотреть фотографии и поболтать с бабушкой.

И, хотя денег у меня было много, не работать тоже было нельзя, с тунеядцами, как я помнил, велась жестокая борьба. Возможно, мне бы удалось со временем найти способ устроиться куда-нибудь фиктивно. Но деньги нужно было зарабатывать. На первое время премии, полученной от Кофмана, мне бы хватило, но всю жизнь на эти деньги прожить было невозможно.

Словом, как ни крути, нужно было двигать в Сибирь. Ну, а что, где наша не пропадала, как говорится.

— Ну что, помирились? — спросила бабушка, как только я переступил порог.

— Так мы и не ссорились, — пожал я плечами.

— Тьфу! — она в сердцах махнула рукой и пошла на кухню. — Бестолочь ты, Саня. Такая девка. Чего тебе ещё надо-то?

Ну… мне бы осмотреться. А так да, девка замечательная. Правда, я её совсем не знаю, да и она меня тоже. А это для человека с жизненным опытом дело далеко не последнее.

— Ба, давай фотографии посмотрим.

— Вот я тебе дам сейчас «ба»! — выглянула она из кухни. — Протяну скалкой по хребту. И вмиг отучу.

Я улыбнулся.

— Доставай, да смотри, — проворчала она, качая головой.

— Давай вместе?

Она ещё что-то пробурчала себе под нос и снова скрылась. А я прошёл в гостиную и уселся на диван перед работающим телевизором. Передавали праздничный концерт. Вечер в студии Останкино.

Прошу тебя, в час розовый

Напой тихонько мне,

Как дорог край березовый

В малиновой заре.

— Ну, чего, где альбом-то? — спросила бабушка, заходя в комнату. — Ты чего делаешь?

— Ностальгирую, — признался я. — Малиновку заслушался.

— Ностальгирует он. Тоже мне, эмигрант нашёлся.

Она подошла к шкафу, открыла дверку и вытянула пухлый альбом с грязно-жёлтой бархатной обложкой. Держи. Давненько мы с тобой не смотрели фотокарточки. С детства твоего. А бывало, приведут родители тебя, сами побегут в театр или в гости, а мы с тобой перелистываем страницы. Помнишь хоть?

— Конечно, — кивнул я.

— То-то…

Она уселась рядом со мной и открыла альбом. На меня глянули удивлённые лица родственников. Старые чёрно-белые, немного коричневатые фотографии. Мужчины, женщины, старики, дети…

— О, смотри, примадонна какая! Узнаёшь меня?

— А как же. Ты почти не изменилась.

— Почти. Видишь какая была? Артистка. А вот мамочка моя, какая красивая. Да-а…

— А это кто?

— Это же тётя Шура. Её сестра двоюродная. Та, которая за лётчика вышла. Тоже сидела с тобой, когда я не могла. Вот видишь? Себя-то узнаёшь? А вот тут я папкой твоим беременна была.

Она тяжело вздохнула.

— А это дедуля твой… Видишь какой? Подполковник уже. Месяц до победы не дожил… Э-хе-хе… А это Петенька, родился только. А голод такой был, мне Шура вот столечко молочка доставала. Лётчик её договаривался. И тётя Таня тоже помогала. А так бы и не знаю, как выкормила. Видишь какой Петенька довольный… А тут он только с мамочкой твоей познакомился… Вон, как смотрит на него…

На экране телевизора грустно кружилась Пугачёва:

Придумано не мной, что мчится день за днем,

То радость, то печаль кому-то неся.

А мир устроен так, что все возможно в нем,

Но после ничего исправить нельзя…

Иногда можно, Алла Борисовна. Иногда исправить можно. Я попытаюсь…

Перед глазами мелькали лица родственников. У меня в той жизни такого никогда не было, поэтому сердце жадно впитывало улыбки и взгляды, желая стать частью этой истории. Родители погибли в автокатастрофе на Кавказе, когда Саше Жарову было девять. С тех пор он жил с бабушкой. Он жил с ней, а она, судя по всему, жила им. Спасибо, бабуля…

— Саня, ты мне до отъезда кран на кухне поправь, а то уедешь завтра, и я останусь с носом.

— Поправлю, бабуль. Поправлю… И… знаешь что. Я в шкафчике на кухне деньги оставил…

— Что за деньги?

— Премию хорошую дали. Мне там деньги особо не нужны, а тебе пригодятся. Ты их только трать, не экономь…

Вечером в воскресенье шасси ТУ-154 ударили по бетонной полосе аэродрома. За иллюминаторами можно было рассмотреть только тёмную туманную мглу.

— Уважаемые пассажиры. Наш самолёт произвёл посадку в Верхотомске. Местное время двадцать один час, пятьдесят минут. Температура воздуха минус десять градусов…

Не жарко. Когда самолёт остановился, я встал со своего места, снял с багажной полки свой командировочный портфель и пальто с шапкой. Оделся. Выйдя на трап, вдохнул морозный воздух, поёжился и поднял воротник. Бр-р-р… Остановился на мгновенье, всматриваясь в расплывшиеся в тумане огни аэровокзала, и начал спускаться. Точно бабушка сказала, эмигрант. Эмигрант и есть…

Подошёл вместе со всеми к жёлтому «Икарусу»-гармошке и протиснулся внутрь. В салоне было холодно и сильно пахло отработанной солярой. Пассажиры, недовольные и помятые, уставшие после четырёх-часового перелёта, хмуро поглядывали друг на друга.

Я прикрыл глаза, вспоминая полёт. Так бы летел и летел, никогда не приземляясь, кружил бы над землёй, слушал хрустальные голоса стюардесс, грыз взлётные конфеты и ел синюю куриную ножку с рисом из прямоугольной тарелочки со скруглёнными углами. Кстати, ножка была вкусной. И рис был вкусным. Фирменный, «Аэрофлотовский» рис. А ещё пил бы крепкий чай из коричневой плоской чашечки.

В полёте было хорошо, приятно. А сейчас реальность снова вставала передо мной во всей красе. Новая реальность. Нужно было придумать какую-то болезнь, чтобы свалить на неё провалы в памяти и временное отупение. Я был уверен, что быстро разберусь и справлюсь со служебными обязанностями, но начальный период мог оказаться непростым.

Я чуть было даже не отказался от полёта, но в последний момент заставил себя шагнуть к трапу. В самолёте же мне стало хорошо, и я решил смотреть на будущее с фатализмом человека, отброшенного назад более, чем на сорок лет. И ставшего, кстати, совсем другим.

— Зато молодой и полный сил, — сказал я вслух.

Заспанный и хмурый пассажир, похожий на большого начальника, внимательно и строго посмотрел на меня, но ничего не сказал.