Операция «Сострадание» - Незнанский Фридрих Евсеевич - Страница 14
- Предыдущая
- 14/62
- Следующая
– Но учти, – подытожил он, – я тебя не отдам первому попавшемуся коновалу. Много их теперь развелось – туда же, с дипломами... Найдем самого лучшего врача.
Анатолий Великанов – самый лучший! Это Ксения поняла, едва увидела его – в сиянии зимнего утра, на фоне морозного стекла, где солнце образовало подобие нимба вокруг головы, с которой хирург только что снял форменную зеленую шапочку. И еще – какой-то вдруг зашевелившейся внизу живота теплой точкой, о которой раньше не подозревала, – поняла, что опасения ее насчет своей жизни напрасны: она способна желать. Да еще как! Когда такое желание посещает людей, вялых оно делает энергичными, слабых – сильными, робких – беспредельно храбрыми. Ксения, которая из скромницы вдруг за считанные секунды превратилась в бесстыдницу, отдавала себе полный отчет в том, что хочет этого мужчину. И готова совершить что угодно, пройти по чьим угодно трупам, только чтобы Анатолий Великанов принадлежал ей. Ей одной.
Он был самым лучшим. Таким и останется. Если Толя видит ее с того света, пусть простит за то, что ей пришлось кое в чем солгать следователю... Точнее, кое о чем умолчать. Солгать умолчанием. Она сделала бы это снова, даже если бы точно знала, что это направит следствие по неверному пути.
Это ложь во спасение. Так надо – чтобы сияющий прижизненный облик Анатолия Великанова не омрачила грязная тень...
К Марии Сильницкой, гендиректору журнала «Всходы», который спонсировал и где печатался Анатолий Великанов, Георгий Яковлевич пришел самолично. Он мог бы вызвать ее на допрос к себе в кабинет, но ему страшно хотелось самому взглянуть изнутри на редакцию «Всходов», так как подобные учреждения и их работники вызывали у него воспоминания... Когда-то, по молодости, будучи еще опером, Глебов писал плохие милицейские стихи и посылал их в редакции разных журналов. Надо отдать должное редакционным работникам, которые в те советские годы не напрасно ели свой хлеб: ни одно письмо не осталось без отзыва. Отзывы приходили в конвертах с особыми штампами. Жора Глебов вскрывал их трясущимися руками с замиранием сердца – чтобы получить в высшей степени критический разбор строчек, выступавших тогда квинтэссенцией его тревожной жизни. Разбор завершался вежливым пожеланием молодому таланту больше работать над стихами и чаще читать поэтов-классиков. Жора не хотел видеть в пожелании больше работать завуалированную просьбу никогда не отсылать свои рукописи и воспринимал это буквально: писал новые стихи. Писал, писал и писал...
На втором году поэтических мытарств, не довольствуясь письменным общением, опер Глебов принес стихи в редакцию лично, чтобы так же лично прийти за ответом спустя неделю. Эту неделю он пережил, точно критический период болезни, утратив сон, аппетит и здравое ощущение действительности. Если бы не работа, сдох бы, как пить дать. Направляясь снова по редакционному адресу, готовился к встрече с литературным консультантом, судя по имени-фамилии – женщиной. Эта женщина представлялась не искушенному в литературных делах Жоре высокой и красивой, как Натали Гончарова на картине, где она под руку с Пушкиным поднимается по лестнице царского дворца, и язвительно-остроумной, как майор Демченко, его непосредственный начальник. А за письменным столом, заваленным грудами чужих рукописей (судя по толщине, попадались там поэмы, а то и романы в стихах), сидела, едва над ними возвышаясь, коротенькая старушка с кое-как покрашенным в рыжий цвет пучком волос, начесанным на крупные уши, оттянутые серьгами, похожими на пуговицы от пальто. Говорила вяло, скорее цедила, в час по чайной ложке – и притом что-то нудное, уклончивое, необязательное... И это – литератор, специалист в области поэзии? Среди милиционеров, да что там, среди уголовников Жоре сплошь и рядом попадались более интересные, вдохновенные и поэтические люди. И вот такому фуфлу доверен отбор стихов для ведущего литературного журнала СССР? Столкнувшись с реальностью, Жора бросил писать. И хотя впоследствии Глебов, улучшив свой вкус, признал, что стихи его были так себе, это не способствовало в его глазах реабилитации работников журналов. Впечатление убогости и нелепости осталось с ним навсегда.
Так что теперь ему было любопытно: изменилось ли что-то в редакционном мире?
Ну конечно же изменилось! Если прежняя увиденная Глебовым редакция походила на овощехранилище, где вместо овощей были рукописи, то теперешняя – на офис. Типичный офис: на окнах – жалюзи, на столах – компьютеры. Бумаг – минимум. Вот только сотрудники мало походили на клерков: все, как на подбор, энергичные, раскованные, они свободно отвлекались от бумажной рутины, часто работали на компьютере, общались друг с другом, хохотали над понятными только им шутками, обсуждали такие заумные, с точки зрения следователя, вещи, как конфликт между постмодернизмом и модерном, причем постмодернизм, с их точки зрения, тоже достоин был того, чтобы отправить его в утиль. Среди них было много молодежи, и это отчасти изгладило призрак старушки-литконсультанта, по-прежнему витавший перед Глебовым.
Мария Сильницкая не выглядела юной девушкой, но и старушкой ее было трудно назвать. Подтянутая, с умеренным количеством косметики на оживленном приветливом лице, с простой короткой стрижкой, она сохраняла в себе что-то студенческое. Одета в джинсы, полосатую рубашку и теплый вязаный жилет – рационально, удобно, демократично. Сильно и резко, по-мужски пожав руку следователю, представилась: «Мария Ашотовна. Маша», – ввергнув Георгия Яковлевича в сомнения, действительно ли она предлагает называть себя Машей или это обычная дань современной, демонстративно игнорирующей возраст вежливости. Все-таки он вывернулся, заявив: «А я Жора», – и в дальнейшем без церемоний перешел на обращение «Маша». Тем более что имя такое родное – его дочки имя...
– Среди литераторов у Толи врагов не было. – По всему видать, не промахнулся Георгий Яковлевич: в этой среде все, повально все, до седых волос – Толи, Маши, Нины, Жоры... – Исключительно друзья. Знаете, дружба писателей – амбивалентная вещь, все равно что террариум единомышленников. – Она многозначительно хмыкнула. – Но Толя – совершенно особый случай. Как литератор, он не был честолюбив. В то же время он был настолько известен как врач, настолько обласкан в этом смысле и вниманием, и наградами, что литературная слава представлялась ему... лишней, может быть. Он был яркой личностью, он имел право выбирать. В то же время принадлежность к литературной среде, по-моему, ему нравилась.
– Он что-нибудь писал?
– В основном статьи о состоянии современной медицины в России. Они всегда вызывали широкий читательский резонанс. – В этом словосочетании «читательский резонанс», точно в капле воды, мелькнула для Глебова старая редакция, заваленная пыльными рукописями. Только в нем и мелькнула... – Написаны отличным языком. Я всегда, готовя их для печати, восхищалась Толиным умением обращаться со словом. Ставила его в пример молодым журналистам, но, по-моему, напрасно: этому невозможно научить, это врожденный дар.
– А кроме статей?
– Сложный вопрос. – Мария Ашотовна еле приметно нахмурилась, будто сложный вопрос царапнул ее чувствительное сердце. – Скажу вам, что если бы Толя Великанов посвятил себя литературе, оставив другие дела, он мог бы претендовать на значительное место среди авторов.
– Маша, он вам показывал свои... произведения?
– Скорее, наброски. Я бы не удивилась, если бы через несколько лет Толя объединил их в большое произведение – возможно, роман.
– Что за роман?
– Проза с намеком на автобиографичность. Знаете, книга, которую может оставить после себя любой человек, конечно, не лишенный литературного дарования. – Это книга о своей жизни.
– Ну а вкратце? О чем была бы книга Великанова, если бы он ее написал?
– О непонятости.
– Не понял...
– Думаю, и Толю немногие поняли бы, если бы он завершил этот роман. Повествование велось от лица человека, чьи мысли и чувства недоступны окружающим. Окружающие предпочитают видеть в нем кого угодно, только не того, кем он на самом деле является.
- Предыдущая
- 14/62
- Следующая
