Изгнанник. Каприз Олмейера - Конрад Джозеф - Страница 37

– Я сам им займусь и позабочусь, чтобы с ним что-нибудь случилось, – наконец проговорил он со сдерживаемой яростью.

Лингард слабо улыбнулся.

– Он не стоит пули. И связанного с этим риска тоже, – пробормотал капитан почти себе под нос.

Олмейер взвился на дыбы:

– Это вы так думаете! Вас не зашивали в гамак и не выставляли на посмешище перед толпой дикарей. Я не смогу никому показаться на глаза, пока этот мерзавец жив. Я… я с ним рассчитаюсь.

– Вряд ли, – буркнул Лингард.

– Думаете, я его боюсь?

– Боже упаси! Нет, конечно! – поспешил заверить его Лингард. – Ты – и боишься? Я тебя хорошо знаю. И не сомневаюсь в твоей смелости. А вот голова у тебя, мальчик мой, голова…

– Вот оно что, – обиделся Олмейер. – Чего уж там, назовите меня сразу дураком.

– Не хочу, – вспылил Лингард. – Если бы я хотел назвать тебя дураком, то назвал бы, не спрашивая у тебя разрешения. – Лингард принялся расхаживать по узкому юту, ногой отшвыривая с дороги канаты и рыча вполголоса: – Экий неженка. Что еще? Я делал мужскую работу, когда ты еще под стол пешком ходил, понимаешь. Говорю что захочу.

– Ладно, ладно, – сказал Олмейер с показным смирением. – С вами последние дни просто невозможно стало разговаривать.

Он нахлобучил шляпу, спустился по трапу и остановился, задержав ногу на лесенке, словно что-то вспомнив, после чего вернулся назад и встал у Лингарда на дороге, заставив его остановиться и выслушать.

– Разумеется, вы поступите так, как посчитаете нужным. Вы не слушаете ничьих советов, я это знаю. Но я вам одно скажу: отпускать этого парня восвояси несправедливо. Если вы ничего не предпримете, этот наглец как пить дать сбежит на корабле Абдуллы. Абдулла использует его, чтобы насолить вам и кому-нибудь еще в другом месте. Виллемс слишком много знает о ваших делах. Он принесет вам кучу неприятностей. Помяните мои слова: кучу неприятностей – и вам, и, возможно, не только. Подумайте об этом, капитан Лингард. Это все, о чем я прошу. А теперь мне пора на берег. У меня много работы. Первым делом завтра же утром надо поднять груз на шхуну. К отправке все готово. Если я вам понадоблюсь, поднимите на мачте какой-нибудь вымпел, а ночью сделайте два выстрела – я услышу и приду. – В заключение Олмейер более приветливым тоном добавил: – Не хотите поужинать в доме сегодня вечером? Торчите на борту целыми днями, совсем скисли.

Лингард ничего не ответил. Картина, которую нарисовал Олмейер, образ Виллемса, рыскающего по островам, разрушающего гармонию вселенной грабежом, подлостью и насилием, заставили его замолчать, заворожили, погрузили в болезненный ступор. Олмейер, немного подождав, неохотно направился к трапу, задержался около него, со вздохом вылез за борт и начал медленно спускаться. Когда его голова уже скрылась за поручнями, следивший за ним отсутствующим взглядом Лингард вдруг встрепенулся, подбежал к борту, свесился и крикнул:

– Эй, Каспар! Погоди!

Олмейер сделал знак гребцам, чтобы сушили весла, и повернулся к шхуне. Лодку медленно отнесло к кораблю, почти к тому месту, где стоял Лингард.

– Слушай, – сказал Лингард, – мне сегодня понадобится хорошее каноэ с четырьмя гребцами.

– Прямо сейчас? – спросил Олмейер.

– Нет! Лови конец. Ох, черт неуклюжий!.. Нет, Каспар, – продолжил капитан, когда гребец на носу лодки ухватился за брошенный канат. – Нет, солнце слишком печет. К тому же такие дела лучше делать без шума. Пришли мне каноэ с четырьмя гребцами – только хороших выбери! – и шезлонгом. Перед закатом. Понял?

– Слушаюсь, папочка, – весело крикнул Олмейер. – Рулевым поставлю Али, лучше его у меня никого нет. Что еще?

– Это все, сынок. Главное – пусть не опаздывают.

– Спрашивать, куда вы направитесь, я полагаю, бесполезно? – закинул удочку Олмейер. – Потому как если вы решили встретиться с Абдуллой…

– Я не буду встречаться с Абдуллой, по крайней мере сегодня. А теперь ступай с богом.

Он проводил взглядом устремившееся к берегу каноэ, помахал в ответ на кивок Олмейера и вернулся на ют, разглаживая письмо Абдуллы, которое вытащил из кармана. Лингард тщательно перечитал его еще раз и с улыбкой медленно скомкал в пальцах хрустящую бумагу, словно сжимал горло Абдуллы. Сунув было бумажный комок обратно в карман, он передумал, щелчком выбросил его за борт и долго задумчиво смотрел, как тот пляшет на воде, уносимый речным течением к морю.

Ночь выдалась очень темной. Впервые за много месяцев восточное побережье дремало в беззвездной тьме под недвижимым покровом туч, которые, ощутив первое влажное дыхание муссона, наползали с востока всю вторую половину дня. Тучи давили на заходящее солнце своей черно-серой массой, преследуя дневной свет с грозным, мрачным упорством, как будто сознавая свою роль предвестников жестокости и смятения. Когда солнце почти скрылось за горизонтом, огромная туча быстро удушила свет заходящего светила, докатилась до четкой зазубренной каймы далеких гор, молча, зловеще, почти касаясь застывших в неподвижности макушек деревьев, нависла над лесом, от которого поднимался пар, но не спешила пролиться благословенным дождем, вскармливая в своей середине яростный гром и как будто колеблясь, достаточно ли накопила сил, чтобы вершить добро или зло.

Бабалачи вынырнул из красноватого света и дыма внутри своего маленького бамбукового жилища, глубоко втянул в легкие теплый застоявшийся воздух и на минуту, будто напуганный непривычной, глухой тишиной на подворье Лакамбы, крепко зажмурил единственный глаз, а когда снова открыл, к нему вернулась способность различать на черном фоне ночи разные оттенки сгустков темноты – деревья, покинутые дома, кусты у реки.

Измученный заботами заговорщик осторожно спустился по пустому двору к воде и замер на берегу, прислушиваясь к голосу невидимой реки, что текла у его ног, к тихому шепоту, гортанному бормотанию, внезапному бульканью и шипению, с которыми поток бежал мимо берега в распаренной темноте.

Бабалачи стоял лицом к реке, и казалось, что великая пустота прямо перед ним облегчает дыхание. Немного погодя он грузно оперся на посох, опустил подбородок на грудь и тяжело вздохнул в ответ на самозабвенное бормотание реки, быстро и безостановочно спешившей к морю, безразличной к радостям и обидам, страданиям и борьбе, победам и поражениям тех, кто населял ее берега. Коричневые воды с одинаковой готовностью покорно и бездушно принимали друзей и врагов, любовь и ненависть, помогали либо мешали спасти жизнь или отнять ее. Великая быстрая река служила избавлением, тюрьмой, оплотом, могилой.

Такие мысли заставили Бабалачи послать в туман над безучастным Пантаем еще один грустный вздох. Вероломный политикан забыл об успехе своих недавних козней и погрузился в скорбь и печаль, от которых ночь казалась темнее, липкая духота – томительнее, неподвижный воздух – тяжелее, а глухое уединение представлялось скорее пыткой, чем мирной передышкой. Прошлую ночь он просидел у ложа умирающего Омара, и теперь, сутки спустя, память настырно возвращала его в низкую жалкую хижину из камыша, откуда улетел в небо яростный дух несравненного пирата, чтобы запоздало осознать в худшем из миров ошибки, сделанные в земной жизни. Разум варвара, отрезвленный тяжелой утратой, на короткое время ощутил бремя одиночества с остротой, достойной чувствительности тонкой натуры, порожденной блестящей цивилизацией. Полуголый, жующий бетель циник полминуты простоял на берегу реки, на краю притихшего бескрайнего леса, злобный, бессильный и безоружный. С его губ был готов сорваться крик горечи и недовольства, который прозвучал бы в девственной лесной глуши с такой же истинностью и значением, как и вопль сидящего в кресле философа, улетающий в черные джунгли дымоходов и крыш.

Бунт Бабалачи против неба и молчаливый диалог с богами занял едва ли полминуты, и одноглазый интриган вновь стал самим собой, погрузился в заботы, махинации и далекоидущие планы, превратился в жертву болезненных суеверий своего народа. Ночь, какой бы тихой она ни была, всегда полна звуков, различимых для настороженных ушей. Бабалачи показалось, что он слышит не только привычное журчание бегущей воды. Он резко повернул голову направо, потом налево и быстро обернулся, словно ожидая увидеть на пустом дворе у себя за спиной слепого призрака покойного предводителя. Ни души. Звук, однако, ему не послышался. И звук подозрительный, похожий на ропот разгневанного духа. Бабалачи навострил уши. Все было тихо. Успокоившись, малаец уже сделал несколько шагов к дому, как вдруг с реки долетел шум, определенно производимый человеком: хриплый кашель. Бабалачи остановился и внимательно прислушался: на этот раз без каких-либо эмоций, потом поспешно вернулся к берегу и, приоткрыв рот, попытался пробуравить взглядом колышущуюся занавесь стелящегося над водой тумана. Он ничего не увидел, однако лодка с людьми явно была где-то очень близко, потому что до него долетели сказанные вполголоса слова: