Хищник - "РуНикс" - Страница 27

Он взял разделочную доску и нож.

Он готовит.

Тристан «Хищник» Кейн готовит. Неужели чудеса никогда не закончатся?

Не обращая внимания на странное чувство в груди, она сосредоточилась на своих вопросах.

– И зачем он это сделал?

Нож замер над куском курицы, зависнув в воздухе, когда Тристан Кейн поднял на нее взгляд. Его челюсти напряглись, в глазах вспыхнула знакомая ненависть, которую Морана видела уже много раз, пока он не успел ее обуздать. Сегодня он по какой-то причине сдерживал ее.

Морана растерянно теребила в руках телефон в ожидании его ответа.

Двери лифта распахнулись, как раз когда он расслабил челюсти, собираясь ответить.

Вечно люди приходят в самый неподходящий момент!

В квартиру вошел Данте в темном костюме, украшавшем его высокое мускулистое тело, и с зачесанными назад волосами. Его темные глаза посмотрели на Морану, затем метнулись к Тристану Кейну, обменявшись с ним безмолвным взглядом, и снова устремились к ней.

– Морана, – обратился он и встал рядом, отчего она напряглась. – Прости, что не смог с тобой встретиться. В последний момент возникло очень срочное дело.

Морана внимательно посмотрела на него, прищурив глаза. Похоже, он говорил вполне искренно. Она кивнула.

– Все в порядке.

– Я слышал, на тебя напали. Все хорошо?

Морана приподняла брови, хотя его беспокойство тоже казалось настоящим. А потом она вспомнила слова Амары о том, что эти двое мужчин с трепетом относились к женщинам.

Она снова кивнула.

– Нормально. Но завтра мне будет нужна моя машина.

Данте улыбнулся.

– Тристан уже договорился о ремонте.

От удивления Морана подняла брови почти до линии роста волос и повернулась к нему.

– Ты договорился?

Тристан Кейн пропустил ее слова мимо ушей, глядя на Данте.

– Мне собираться?

– Да.

Еще один безмолвный обмен взглядами.

Тристан Кейн кивнул, обошел кухонный островок и направился к лестнице.

Данте повернулся к Моране с искренним беспокойством в темных глазах.

– Моя квартира двумя этажами ниже. Знаю, ты говорила, что не хочешь с ним работать, так что можешь переночевать там, если пожелаешь. Меня не будет дома, и квартира свободна.

Не успев ответить, она увидела, как Тристан Кейн остановился на лестнице, напрягшись всем телом, и повернулся к Данте с холодным взглядом.

– Она останется здесь, – прорычал он.

Прорычал.

Морана удивленно моргнула от резкости в его голосе. От нее по телу пробежала дрожь. Она думала, что он был бы рад от нее избавиться.

Стоящий рядом с Мораной Данте ответил ему, сунув руку в карман:

– Так будет лучше. Ты вернешься сегодня, а я нет. Она может с комфортом расположиться там до утра.

Тристан Кейн не сводил глаз со своего брата по крови, и они снова обменялись многозначительными взглядами.

– Тристан… – начал Данте слегка встревоженным тоном. – Не…

Тристан Кейн посмотрел на Морану, и от силы его взгляда у нее перехватило дыхание.

– Сегодня тебе ничто не угрожает, – уверенно сказал он. – Оставайся.

Но не успела Морана даже глазом моргнуть, а тем более обдумать его слова, как он ушел.

А она осталась сидеть на том же месте, что и несколько минут назад, совершенно сбитая с толку.

Дождь.

Капли били по стеклу в мелодичной, меланхоличной симфонии. В звуке дождя было что-то такое, от чего у нее щемило в груди.

Морана лежала, свернувшись калачиком, слушала стук капель дождя по стеклу и испытывала всеобъемлющее желание почувствовать и увидеть их.

Она была совсем одна. В комнате. В квартире. В своей жизни.

Сглотнув, она встала с кровати и неспешно пошла через темную комнату к двери, отчего-то ощущая тяжесть в груди. Открыв дверь, Морана выглянула в погруженную во мрак гостиную и бесшумно подошла к стеклянной стене, которая с непостижимой силой ее манила.

Слабый свет с улицы сочился сквозь стену, словно эфир. Морана подходила все ближе и ближе к стеклу, наблюдая, как капли дождя ударяются об него и стекают вниз.

Морана остановилась в шаге от стены и увидела, как стекло медленно запотело от ее дыхания, а потом снова стало прозрачным. Тяжелые тучи заполонили ночное небо, справа поблескивали огни города, будто драгоценные камни среди обсидиана, а с левой стороны, покуда хватало глаз, простиралось море, бушующее во власти бури.

Морана стояла, упиваясь видом, и в горле встал ком.

Она еще никогда так не любовалась дождем. Никогда не ощущала такой свободы перед своим взором. Вид из ее окна ограничивался стриженой лужайкой и высоким забором, за которым ничего не было видно. Морана почувствовала, как руки тянутся, будто по собственной воле, а в сердце поселилась сильная потребность в том, чего она никогда не сможет иметь, в том, в чем она неведомо для самой себя нуждалась.

Ее ладонь замерла в паре сантиметров от стекла, сердце обливалось кровью. Морана медленно прижала ладони к стеклянной стене. Почувствовала ее твердость и прохладу. Она долго стояла там, изнывая от боли, и только стеклянная стена отделяла ее от неминуемой смерти. Она наблюдала город таким, каким не видела никогда прежде. Город, в котором прожила всю жизнь, город, который по-прежнему был ей чужим.

Проведя ладонями по стене, Морана осела перед ней на пол, скрестила ноги и наклонилась вперед, а стекло то и дело запотевало от ее дыхания.

В небе прогремел гром, вспышка молнии озарила все ослепительным белым светом и угасла. Капли дождя в унисон стучали по стеклу, пытаясь пробить его, словно пули; пытаясь добраться до Мораны, но тщетно. Она сидела за стеной, жаждая почувствовать эти капли на коже, жаждая, чтобы они обожгли ее, но тщетно. Не к этому ли сводилась ее жизнь? К тому, чтобы страстно желать того, чего не могла достичь, пока все, что само пыталось пробраться к ней, натыкалось на стену. На стеклянную стену. Она видела все, прекрасно знала, что упускала, но сохраняла бдительность, хотя стекло не могло разбиться. Потому что, как и сейчас, разбить стекло означало умереть.

И в последнее время Морана задумывалась, что, возможно, оно того стоило.

Губы задрожали, и, прижимая ладони к стеклу, она увидела, как слезы капали с неба и в поражении стекали по стене, а потом почувствовала, как и у нее из глаз скатилась слезинка.

А потом ощутила его присутствие в комнате.

Ей стоило отвернуться и встать. Она знала, что ей точно не следует поворачиваться к нему спиной, оказываться уязвимой. Но в это мгновение она не могла заставить себя оторвать взгляд от вида за окном, а ладони от стекла. Она не могла заставить себя напрячься.

Она устала. Была измотана до глубины души.

А его слова о том, что ей не причинят вреда, подсказывали, что так и будет. Она повидала достаточно лжецов в своей жизни, чтобы отличить того, кто им не являлся. Тристан Кейн не скрывал свою ненависть к ней, и это, напротив, подсказывало Моране, что сейчас она могла верить ему на слово.

Поэтому она не стала напрягаться, не обернулась, а просто ждала, когда он уйдет.

Затылок покалывало от его взгляда, и Морана почувствовала, что он пошевелился. Она сама не знала, как поняла это. Он не издал ни звука, ступая по полу совершенно бесшумно. Но она знала, что он пошевелился.

Морана сидела в тишине и краем глаза заметила его ноги.

Она не стала поднимать взгляд. Он не стал смотреть на нее. Никто не нарушил тишину.

Морана неотрывно глядела на капли дождя, а ее сердце забилось быстрее, когда Тристан Кейн сел в полуметре от нее, скрестив ноги, и посмотрел вдаль.

Она покосилась на него и заметила, как расстегнутая рубашка обнажает полоску кожи, которую она уже видела раньше. Он уперся ладонями в пол и откинулся на руки.

Морана увидела небольшой шрам и почувствовала, как у нее защемило сердце. При всей несправедливости, которая выпадала на долю женщин, она никогда не задумывалась всерьез, каково приходилось мужчинам в их мире. Она знала, что две конечные цели – это власть и выживание, но никогда не задавалась вопросом, какова их цена. Были ли его шрамы привычным явлением или аномалией, как и он сам? Были ли они платой за это несоответствие норме в семье, где превыше всего ценилась кровь? Сколько из этих шрамов нанесли враги? А сколько достались ему от рук семьи? Были ли они расплатой за то, чего ему удалось добиться в этом мире? Как все это сказывалось на мужчинах? Не потому ли большинство из них вели себя так отстраненно? Потому что это стало единственным способом справиться с болью? Это и произошло с ее отцом? Он стал отстраненным, потому что именно так справлялся всю жизнь, чтобы сохранить свою власть?