Самый жаркий день (СИ) - Березняк Андрей - Страница 44

– Манихейство – вера удивительная, – сказал вдруг Феофил. – И не сказать, что сильно противоречит христианству в наставлении к праведности, но отличия таковы, что сложно до сих пор многим признать право таких, как вы, на существование. Слишком сильно отличаются каноны.

– Во многом схожесть есть, – не согласилась я. – Даже Блаженный Августин исповедовал манихейство в юности своей.

– Но отринул с гневом и был самым горячим обличителем его.

– Но дуализм так и остался в нем, в трудах своих он часто упоминал борьбу Добра и Зла, Светлого и Темного. Бога и Дьявола.

Феофил остановился и с интересом посмотрел на меня.

– Ты знакома с трудами Августина?

– Конечно. Я и из Писания многое наизусть помню. Ваше Преосвященство, у манихеев нет цели заменить своей верой православную, но есть желание понять место ее. Мы терпимы к другим верованиям, во многих находим отголосок своей. Не будь в Европе гонений на нас когда-то, то сейчас, думаю, меньше отличий было бы от веры христианской. А так – сохранилась она на востоке, мысли восточные в себя впитала.

– Интересные рассуждения, – аж крякнул священник. – Необычные. Что есть вера сейчас? – он посмотрел на меня, но, не дождавшись ответа, продолжил сам: – Вера в Любовь Христову держит слабого человека от греха, помогает ему жить в гармонии с другими. Внушает слуге почтение к господину, без которого случается кровавая беда. Вот эти стены еще помнят пугачевские пушки. Принесла бы счастье народу победа злой черни? Нет. Забыли бунтовщики законы Божьи, восстали против руки кормящей. И есть в том вина наша, не удержали от злодейства, не наставили. Церковь и государство…

Разговор получался любопытный. Не могу сказать, что много общалась в своей жизни с православными священниками, больше даже с лютеранскими пасторами, и те никаких добрых чувств не вызывали.

– Так повелось, что Церковь православная служит государству российскому, и в этом Ее крест. Кто противился тому, тот проигрывал, пепел костей Аввакума в Пустозерске не даст солгать. Когда царь Петр приблизил к себе первого манихея, требовали сожжения и от него, но государь увидел в вашей братии пользу для трона. И не прогадал. Возвысились вы, но видят в вас угрозу многие. И дворяне, и священники. И то, что мало вас, пока спасает от смуты и раскола. Думаешь, много любви у простого попа к освещенному, который творит чудеса, которые Христу бы присущи были? Вот и скрипит зубами отец Дионисий, что паству свою лишь словом убеждает, а еретик чудо и без молитвы являет.

– Без молитвы и манихею сложно, – буркнула я.

– Знаю, Александра. И похоть ваша души смущает. Да-да, знаю я про освобождение разума от оков, можешь не рассказывать. Сама блудишь?

– Блужу, – взгляд мой стал озорным, но Феофил не смутился, стушевалась скорее я от детской выходки. – Но меньше уже. Нашла призвание в изобретательстве, дает больше сил оно мне.

– Это дело благое, – кивнул епископ. – Так даже легче будет. Дионисия я, конечно, с тобой не пущу, отправлю его в Уральск, пусть там служит. Назначили его через мою голову, да вовремя мне доложили. И тут уж мои интересы некие совпали, о которых тебе знать не следует. Пойдет же с тобой другой иерей – отец Михаил. Прибудет он послезавтра, думаю, до того времени и я тут паству проведаю. С Михаилом ты сладишь, а коль поссоришься, то глупость явишь свою и гордыню, которая и для манихея грех. В пути всякое может случиться, но прошу тебя за человеком этим проследить, чтобы беды его миновали. Будет у него от меня задание, и, если он справится, то и тебя не забуду в молитвах своих.

– За молитвы благодарю.

– Молитвы мои не только Господу уходят, – усмехнулся Феофил. – Прощай, Александра. Благословлять не буду – не положено.

Я смотрела вслед удаляющемуся епископу и пыталась осознать состоявшийся разговор. Иерей Михаил мне заранее не нравился – он будет преследовать какие-то церковные интересы, и как это скажется на одной манихейке…

Полковник Кульмин не успокоился и через коменданта каторги вытребовал все же для «проведения пробных стрельб» бывшего промысловика Мартына, к которому в пару пришел все тот же Михайло Бондарь. Чудесный стрелок оказался мужиком к сорока, хотя по его потрепанному лицу сложно было определить возраст. Худощавый, низенький с очень острым взглядом. И не обритый по положенному по причине природной лысости. Сейчас он стоял на поле с мишенями и мял застиранную шапку. Бондарь примостился рядом с видом несколько независимым, но с интуитивно проявляемым почтением к большим господам.

К испытаниям проявил интерес и генерал Ланжерон, прибывший с небольшой свитой. К нему присоединился и теперь уже бывший военный губернатор, отбывающий в Петербург на днях. Морозец ослаб, но небо все еще было ясным, так что ничто не могло помешать стрельбе. Мартыну сначала вручили простое казнозарядное ружье, к которому он попросил два патрона.

Первым выстрелом он явно поразил чучело на трехстах саженях, присмотрелся, пробурчал что-то недовольно и вложил в камору второй заряд. Теперь прицеливание заняло совсем ало времени: «бах!» – и условная голова взорвалась обрывками соломы.

– Добрый выстрел, – аж крякнул Ланжерон. – Дайте ему это особое!

К новому оружию каторжанин присматривался дольше. Уже привычно открыл запор, заглянул через него в ствол, закрыл и проверил плотность прилегания. Затем он пошевелил винты крепежа прицельной трубки, хмыкнул и посмотрел на собравшихся вокруг господ, испрашивая разрешение обратиться. Генерал кивнул на меня.

– Ваше Сиятельство, а почему нет барана, чтобы вправо-влево настраивать?

– Не знаю, – удивилась я вопросу. – Прислали с завода, а изобретатель не приехал сам.

– Надо переделать. Вверх-вниз можно, но надо и вбок. От выстрелов сбиваться будет, всегда надо мочь подправить. Позволите патроны?

Мартыну подали коробку с бумажными, которых он выгреб сразу пять, а на латунные он посмотрел с изумлением и осторожно взял пару. Но начал с первых.

Мишень установили на шестистах саженях, и ее от нашего места было едва видно. Генералу поднесли зрительную трубу, и он дал команду начинать. Стрелок снял свою куцую куртку, оставшись в овчинной жилетке, расчистил себе место и лег поверх грубого сукна. Первого выстрела пришлось ждать минуту, и он, кажется, офицеров разочаровал.

– Мимо!

Каторжанин проворчал что-то себе под нос и подкрутил «барана», как он назвал винт. Я почувствовала талантом, что труба чуть приподнялась на дальнем конце. Снова выстрел, и даже мне было видно, что пуля прошла мишень навылет.

– Попал! – радостно крикнул Ланжерон.

Но Мартын тихо выругался и покосился на Бондаря.

– Михайло, – тихо окликнул он столичного мазурика. – Куда?

– Кажется, правее на пядь, не разглядеть было, – ответил Бондарь. – Ваше Высокопревосходительство! Дозвольте обратиться?

Александр Федорович нахмурился. То, что с ним посмел заговорить какой-то босяк осужденный, понравиться не могло, но и просьба скорее всего будет по делу. Теперь генерала распирало и от любопытства, и от возмущения. Первое победило.

– Ну, что ты мне поведать хочешь?

– Дозвольте зрительной трубой воспользоваться, – Бондарь являл собой аллегорию скромности, смирения и неловкости за то, что осмелился потревожить глупостью такого большого человека. – Стреляет Мартын далеко, надо помогать.

Промысловик вскочил и вытянулся по струнке, дождался кивка Ланжерона и пояснил:

– В такой дали пуля отклоняется по самым разным основаниям. Она и об воздух трется, и ветром ее сносит, и ствол каждый из себя особенный, навеска разная пороха, хотя тут патроны хороши, – Мартын поклонился мне. – И пули как близняшки, и пороху как Господь отмерил. Дозвольте Михайле присмотреться. Ружье хорошо, но характер его понять надобно.

Генерал переглянулся с Кульминым и молча протянул трубу. Бондарь поклонился и пристроился рядом с лежкой стрелка. Тот снова зарядил оружие и выстрелил.