Наставники Лавкрафта (сборник) - Джеймс Монтегю Родс - Страница 52

Мы обменялись изучающими взглядами, и тут Гроуз вспыхнула, воскликнув почти ликующе:

– Теперь вы видите!

– Да, я понимаю: если Майлс взял письмо, он, вероятно, прочитал его и уничтожил.

– И больше ничего?

– Я понимаю, – сказала я, грустно улыбнувшись, – что на этот раз ваши глаза раскрыты шире, чем мои.

Так и было, но она все еще стеснялась признать это.

– Я теперь сообразила, что он творил в школе, – она как-то странно тряхнула головой, словно стряхивая иллюзии. – Он воровал!

Я задумалась, пытаясь рассуждать здраво.

– Ну что же… это возможно.

Она, кажется, удивилась моему неожиданному спокойствию.

– Он воровал письма!

Она не могла знать причину моего спокойствия, впрочем, довольно простую; и я попробовала объяснить.

– Пожалуй, в школе эти кражи имели для него больше смысла, чем здесь! Записка, которую я вчера положила на стол, во всяком случае, не даст ему почти никаких преимуществ – в ней не было ничего, кроме просьбы о встрече; сейчас ему должно быть очень стыдно, что он зашел так далеко ради такой безделицы, и вчера вечером, видимо, хотел признаться.

Мне казалось, что теперь я наконец во всем разобралась, увидела всю картину.

– Уезжайте, оставьте нас, – я уже стояла у двери, поторапливая Гроуз. – Я договорюсь с ним. Он пойдет мне навстречу, он сознается. Если сознается – он спасен. А если он будет спасен, тогда…

– Тогда спасены и вы? – Милая женщина поцеловала меня, и мы расстались. – Я спасу вас и без него! – воскликнула она, уходя.

И вот она ушла, и я немедленно затосковала по ней, ибо теперь настал и в самом деле самый трудный час. Рассчитывая, что я смогу сделать, оставшись наедине с Майлсом, я быстро осознала, что получу по меньшей мере возможность измерить глубину ситуации. Не было за все время моего пребывания в Блае часа, столь отягощенного предчувствиями, как тот, когда я, спустившись в холл, узнала, что экипаж с миссис Гроуз и моей младшей ученицей уже выехал за ворота усадьбы. Теперь я стою, сказала я себе, лицом к лицу со стихиями, и до конца дня, борясь со своей слабостью, вела себя с людьми чрезвычайно сурово.

Обстановка в доме стала более напряженной, чем ранее; впервые я заметила в поведении служащих смятение, вызванное кризисом. Случившееся, естественно, не укрылось от людей; мы могли бы дать какие-то объяснения, но этого было мало, если учесть внезапность отъезда экономки. Горничные и лакеи выглядели рассеянными; от этого нервы мои натягивались все туже, пока я не почувствовала, что нужно перевести ситуацию в иное русло. Одним словом, я уподобилась тому кормчему, который, схватившись за руль, сумел избежать крушения; смею сказать, что мне удалось справиться с задачей, лишь сделавшись в то утро очень высокомерной и очень сухой. Я охотно вспомнила о своих многообразных обязанностях и дала знать об этом прислуге; в общем, оставшись в одиночестве, я проявила незаурядную твердость. В таком настроении я за час или два обошла весь дом, имея, без сомнения, вид полной готовности к любым атакам. Так, с ноющим сердцем, устроила я парад на благо всем, кого это могло касаться.

Казалось, что особой, которой это касается меньше всего, вплоть до обеда был малыш Майлс. В своих скитаниях по дому я не встретила его, но это делало лишь более очевидной перемену в наших отношениях, случившуюся после того, как накануне днем он своей игрой на пианино задержал меня, обманул и одурачил, действуя в интересах Флоры. О том, что каверза вышла наружу, явно свидетельствовали заключение и быстрый отъезд девочки, а сама перемена сказалась в том, что мы прервали регулярные занятия в классной комнате. Утром, спускаясь в холл, я отворила дверь в спальню Майлса, но он уже куда-то исчез, и мне сказали, что он завтракал в присутствии двух горничных с миссис Гроуз и сестрой. Затем он сказал, что пойдет прогуляться; ничто, на мой взгляд, не могло яснее выразить его откровенное понимание резкого изменения моего статуса. Рамки нового положения ему еще предстояло определить, но так или иначе было некое утешение – особенно для меня – в том, что можно было перестать притворяться.

Раз уж столько тайного всплыло на поверхность, вряд ли я преувеличу, если скажу, что самым разительным открытием была абсурдность продолжения наших занятий. На самом деле мне уже давно было нечему его учить. Теперь стало ясно, что мальчик замечал те мелкие уловки, посредством которых я пыталась избавиться от непосильного состязания с ним на поле его истинных способностей, – замечал и молчаливо принимал, заботясь о моем достоинстве больше, чем я сама. В любом случае, он отныне обрел свободу; я не собиралась как-либо посягать на нее; я дала ему это понять уже прошлым вечером, когда, сидя с ним в классной комнате, не обмолвилась ни словом на эту тему, не бросила ни вызова, ни намека. С того момента меня сильно увлекли другие идеи. Но стоило ему наконец появиться, как я уяснила себе всю сложность их реализации, всю концентрацию проблем, воплощенную в образе чудесного ребенка, на который случившееся, по видимости, не набросило никакой тени, не поставило пятна.

Чтобы подчеркнуть для прислуги свое высокое положение, я велела накрывать стол для меня и мальчика «внизу», как у нас говорили, то есть в парадной столовой, и потому ожидала его там, среди помпезной роскоши, напротив того окна, сквозь которое, в то первое страшное воскресенье, с помощью Гроуз увидела – не скажу свет, это не то слово – проблеск истины. И сейчас я ощутила заново, уже в который раз, насколько мое равновесие зависит от жесткости моей воли, от способности закрыть глаза как можно плотнее и не видеть, что мои намерения, увы, направлены против законов природы. Я могла добиться успеха, только подчинив «природу», взяв ее под опеку и относясь к чудовищному вторжению как к попытке задать ей новое направление – конечно, необычное, да и неприятное, но требующее, в конечном счете, для красоты фасада, лишь еще одного оборота винта обычной человеческой добродетели.

Тем не менее ни одна попытка не могла бы потребовать больше такта, чем мой замысел получить доступ ко всей природе. Как могла бы я хоть чуть-чуть коснуться этой темы, не ссылаясь на прошедшие события? Как, с другой стороны, сослаться на них, не погружаясь снова в мерзкую тьму? Спустя некоторое время ответ нашелся, и правильность его подтвердилась тем, что я обрела остроту зрения, позволившую мне неопровержимо разглядеть редкое качество моего маленького товарища.

Получилось так, словно он сумел, даже в нынешних обстоятельствах, найти деликатный способ – как не раз это делал на уроках – облегчить мне задачу. Разве не развеивал тьму этот факт, озаривший пустыню нашего одиночества небывалым ранее сиянием? Благоприятный случай, драгоценный случай настал, и разве не было бы нелепо, имея дело с таким одаренным ребенком, отказываться от помощи, которой можно было добиться от блестящего ума? Зачем был ему дан разум, если не для спасения? А для того, чтобы дотянуться до его разума, можно ли рискнуть, коснуться его характера? Вышло так, будто он буквально указал мне путь. Мы сидели в столовой вдвоем; жареную баранину уже подали, и я отпустила слуг. Прежде чем сесть, Майлс постоял, держа руки в карманах и глядя на баранью ногу, как будто хотел ее юмористически оценить. Но произнес он вот что:

– Скажите, дорогая мисс, она действительно очень ужасно больна?

– Малышка Флора? Нет, не очень, и ей скоро станет лучше. В Лондоне у нее все пройдет. Климат Блая ей больше не подходит. Иди садись и берись за еду.

Он живо послушался, взял себе порцию мяса, осторожно доставил тарелку на свое место и, усевшись, продолжил:

– Отчего же климат Блая вдруг стал для нее таким ужасно неподходящим?

– Не так уж и «вдруг», как ты думаешь. Мы давно замечали, что она заболевает.

– Если так, почему же ее не увезли раньше?

– Раньше чего?

– Раньше, чем она совсем разболеется и не сможет уехать.

– Она не совсем разболелась, – ответ у меня был уже готов. – Но если бы мы оставили Флору здесь, ей стало бы совсем худо. Мы спохватились как раз вовремя. В поездке зловредное влияние развеется, – о, я выражалась высокопарно! – и она придет в себя.