Лучший полицейский детектив - Молодых Вадим - Страница 33

Чтобы умыть-утереть морально заплёванную морду, Малому пришлось идти в туалет к раковине. Там он, намочив холодной водой лицо, посмотрел на себя в зеркало…

Злорадный карлик был сброшен с плеч великана, больно ударился и поменял выражение лица с торжествующего на растерянно-жалкое.

И тут с необыкновенным удовлетворением, растущим по мере происходящей метаморфозы в его душе, он почувствовал и увидел, что оправляется от этого внезапного унижения, выражение лица снова становится если не злорадным теперь, то и не просто злым, но ещё и азартным, даже отчаянно весёлым.

— Лад-но… Ну, с-су-ка! Берегись.

И он с ещё большим кайфом теперь не только увидел, но и словно бы почувствовал, как сползает с его лица улыбка, и наливаются ядом глаза.

Полковник, кивнув головой, выразил хоть и молча — только глазами, но такой живой интерес, что вселил в опера энтузиазм самой высокой степени, когда по выражению начальственного лица любой подчинённый проникается мыслью, что его функция в общем деле — наиглавнейшая.

И снова — кивок, мол, «ну!».

— Скандал она ему закатила, тэ-эрищ пАлковник. Влетела, как фурия, прооралась — негодяй, мол, мерзавец — и вылетела обратно, аж хвост за ней огненный, как за кометой.

Полковничий интерес стал рассудительным:

— Откуда знаешь? Говоришь так, словно присутствовал…

Горячка сошла и с опера:

— Никак нет, не присутствовал, тэ-эрищ пАлковник. Но и без этого знаю точно — окно его кабинета было открыто, слышно было хорошо. А я ещё и поближе подобрался, как она зашла… залетела, в смысле… Чуть ли не на метле.

— Ну-ну! — Полковник не обратил внимания на метафоричность. — В чём суть-то?

— За мужа она вступилась…

Полковник, не стесняясь, выразил лицом изумление — опять в высшей степени.

— …Мол, какого хера ты его пасёшь, гнида! Кто ты такой?! Чё те надо?! Усунься, козёл!

Опер так проникновенно докладывал, что, по-видимому, сам не заметил, как перешёл на блатной жаргон.

— А с чего она взорвалась-то?

— Так с того и взорвалась, что наш объект её мужа пас! Я ж докладывал…Она упомянула, что он ей что-то такое прислал…Цветы, типа, она сказала, — это благодарность персоналу за уход за тобой… За ним, в смысле, за объектом… А ты, мол, другу своему козлишь…

— Йес! — Полковник сделал жест, как будто забил шайбу в ворота. — Я же говорил, — помнишь? — что он Кирилла с медсестрой на телефон щёлкнул. Вот и послал… А она… Ну, баба!

Он одобрительно скривил губы, показал оперу восхищенный взгляд и согласно покивал головой.

— Дальше.

— А всё.

— Объект что?

— Тишина. Закончил приём граждан, закрыл кабинет и пошёл домой… Да! По дороге зашёл в магазин. Долго стоял в спиртном отделе… То ли выбирая, то ли прицениваясь… Но потом решительно развернулся и вышел.

— Значит алкоголя не взял?

— Никак нет.

— Пошло дело…

Полковник, будто в подтверждение своих слов, и сам заходил по кабинету. Сделал знак оперу, чтоб тот сидел, не подпрыгивал — не сбивал мысль. Повторил ещё раз:

— Пошло дело…

Остановился напротив.

— С Дианы глаз не спускать! Теперь она — твой объект… Прежний объект, конечно, главнее, но…

Полковник снова показал свой взгляд оперу. Глаза начальника горели.

— …Но он рядом с ней и проявится! Он теперь очень скоро покажет себя… От любви до ненависти один шаг, как говорится…

И мгновенно сделал лицо строгим — опять в высшей степени. Даже не строгим, а суровым — опер успел поразиться столь быстрому преображению и подумать в восхищении: «Настоящий Полковник!»

— Мы на пороге событий… Трагическими они станут или только драматическими, зависит от вас, тэ-эрищ оперуполномоченный. Вы меня понимаете?

Тут уже не встать было никак нельзя.

— Так точно, тэ-эрищ пАл-ков-ник!

Начальник, не давая развиться губительной в восприятии привычке, снова поменял интонацию:

— Пасёшь Диану вплоть… Вплоть до… Спать бы с ней ложиться!

Опер сально заулыбался. Но сильно разулыбаться не успел — полковничьи глаза похолодели так, что в ушах лёд зазвенел.

— Если с ней что случится — ты будешь виноват. Ясно?

— Так точно!

У опера сердце замёрзло, но он всё же спросил — не по уставу:

— Вы полагаете, тэ-эрищ пАл-ков-ник, что объект… в смысле, прежний объект пойдёт на крайние меры?

Полковник потеплел в живом раздумье:

— Не исключено. Он, похоже, псих…Параноик… Или маньяк… А тут ревность такая… Да ещё с отповедью… Он теперь не любить её хочет… А убить… И съесть!

— А он что, людоед? — опер буквально отреагировал на сомнительную шутку.

— Если ещё нет, то в случае с Дианой точно станет!

Начальник, будучи предельно серьёзным в своих шуточках, подобрался, побудив подчинённого встать смирно.

— Докладывать постоянно. Свободен.

И как только опер вышел, Полковник снял трубку служебного аппарата. Подумал пару секунд и положил обратно. По телефону договариваться с коллегами из техотдела о незаконной прослушке чужого телефона было не только небезопасно (по такой же самой причине), но ещё и в высшей степени цинично. А Полковник в душе был всё-таки романтик. Сам пошёл. Ножками. Ход дела уже не предполагал наличия у Полковника свободного времени. Обстоятельства требовали немедленного личного участия.

Странно, но в отличие от обычных людей, мучающихся бессонницей на нервной почве, Малой, присев на диван у себя дома, тут же захотел прилечь, а улёгшись — вздремнуть.

И не задремал, а уснул, даже не вспомнив о правиле не спать на закате. Антон к концу дня и сам не мог определить, заведён он всё ещё устроенным Дианой сколь скоротечным, столь же и ярким скандалом или уже утомлён переживаниями по его поводу. Антон не хотел анализировать своё душевное состояние — ему было лень. Он просто уложил голову на подушку, закрыл глаза и при свете уже уставшего, но ещё бодрого дня, под жужжание и шипение телеящика сразу уснул.

Спал он, впрочем, неспокойно — так, когда даже во сне понимают, что текущий теперь сон не забудется с пробуждением.

А снилась ему Диана…

«Кто бы мог подумать?!» — иронично воскликнет некий скептик и циник из числа читателей. Но… Тут важно не кто, а как!

Антон даже мучился в сонной претензии, что, мол, нет бы явилась во сне последняя Дианина улыбка на крыльце её подъезда, нет бы — промелькнувшая в её газах искорка ответного к нему (как раньше — во время их романа… романчика!) интереса. Так ведь нет!

Ему снилась злобная и расчётливая стерва, хохотки смеха которой над ним гремели в спящих ушах, как удары молотка по листу железа. Жесть, одним словом!

Антон понимал во сне, что ей нехорошо, что у неё приступ, она не в себе — ей надо дать успокоительного… А его нет. И тогда он хочет успокоить её психоз собой — обнять её нежно, прижать к груди, прошептать ей что-то ненавязчиво ласковое, поцеловать её по-отечески или по-братски в лобик… Хочет, но не может! Не может приблизиться к ней… Вот же она! Шаг только ступить — и рукой можно дотянуться до плеч, до головы, до лица…Он и ступает шаг — всё то же. Другой шаг — она там же. Не дотянуться ему, это понятно. А она так и смеётся — железные шары в пустую жестянку бросает… И слышать это становится невыносимо. Сначала от боли в ушах и голове, потом от злости на эту боль, и в конце концов — на неё, сумасшедшую, как на источник этой боли.

И просыпается Антон в осознанном желании проснуться, когда он уже кричит ей во сне: «Да заткнись ты, дура безмозглая!»