Степь и Империя. Книга I. СТЕПЬ (СИ) - "Балтийский Отшельник" - Страница 35

…но ей было сейчас невозможно хорошо, и она приняла эту перемену.

Волк снова перевернул ее. Она сидела перед ним, держась за цепь, и широко раскинув колени, и ни единой мышцей не шевельнула, чтоб свести их вместе.

— Рабыне, осознавшей свою потребность, и склонившейся перед ней, принято давать имя, — сказал Волк тоном, который у него можно было бы счесть ласковым. — Я буду звать тебя Минджа.

Ирма кивнула. Ей было сейчас так хорошо, что все остальное было неважно.

Это был седьмой день ее плена.

В этот день пленница, борющаяся в оковах, капитулировала перед рабыней, живущей ради своего подчинения.

В этот день рабыня по кличке Минджа восторжествовала над гордой Ирмой, потерявшей все: гордость, честь, свободу, а в этот день — собственную волю и саму себя.

В этот день она узнала радость рабского служения Господину.

И вкус собственного экстаза.

Вскоре она узнает и мужской вкус Господина.

И радость служения другим господам.

И их вкус. И радость служения многим господам одновременно. И обнаружит, что ее собственный экстаз и его вкус каждый раз остаются неизменно превосходными.

Пока Минджа усвоила лишь одно: радость служения господину стоит того, чтобы жить.

Это был день седьмой ее плена. День, когда Рабыня восторжествовала…

Ставка ее господина

Чрезмерное умствование может заслонить

образы инстинктивной женской природы.

Кларисса Пинкола Эстес

'Бегущая с волками.

Женский архетип в мифах и сказаниях'

* * *

- Господин решил оставить рабыню у себя? — и Ирму не волновало, сколько звонкой радости прозвучало в ее вопросе.

Волк отбросил зашевелившиеся воспоминания…

* * *

4 день 1 месяца лета (9 месяца года) 2009 г. Я.

Степь, Озерная Ярмарка

— Напротив, Минджа. Я сегодня прощаюсь с тобой.

У той, что была раньше Ирмой, на глаза навернулись слезы: «У меня будет новый господин?»

— Все будет гораздо лучше. Я специально призвал тебя, чтобы подготовить и рассказать. Это мой подарок тебе, рабыня. А сейчас, — и голос Волка щелкнул, как бич. — Встань! Осмотр! Я хочу полюбоваться тобой и своей работой.

Подброшенная командой, рабыня замерла, вытянувшись в струнку.

Спереди была почти не видна фантастической яркости и подробности татуировка, покрывшая кожу Минджи.

Грудь, живот и руки остались нетронутыми. Лишь два побега с гладкой корой коричного оттенка, покрытые листьями и мелкими цветками лиан, приходили со спины, и как будто поддерживали снизу восхитительной формы груди. Их искусное исполнение создавало иллюзию, что груди созревают на ветвях, как соблазнительные бутоны. Белые, слегка тронутые нежным золотистым загаром, груди навевали сравнение с чайной розой, и венчающие их нежно-розовые соски лишь подчеркивали совершенство формы.

Замечательно очерченные мускулистые бедра, соблазнительный живот и бугорок лобка сияли гладкой кожей. Но ниже середины бедра словно «врастали» в переплетение узловатых корней, которые, змеясь по коленям и голеням, впивались в землю каждым пальчиком стоп.

Спереди Минджа была похожа на дух дерева, дриаду, явившуюся в своем телесном проявлении, чтоб соблазнить своего человеческого избранника. Татуировщик лишь слегка коснулся ее лица: чуть притемнил тонкие линии бровей и подчеркнул границу пунцовых губ[1].

— Повернись! — и рабыня грациозно развернулась, не опуская лежащих на затылке рук.

Ягодицы клубились комками перепутанных корней, которые, казалось, шевелились и извивались на тугих полушариях при малейшем движении. У крестца корни вливались в ствол с гладкой корой.

Волшебство мастера было настолько совершенно, что зритель, вглядывающийся в изображение, начинал ощущать запах, подобный коричному. Над поясницей ствол, увитый мелкими яркими орхидеями, давал два мощных побега, уходящих вперед, но вся остальная крона умещалась на спине рабыни, где на ветвях, между узких продолговатых листочков, резвились изумрудные ящерки и порхали птички, разноцветные, как драгоценные камни. Ствол истончался и поднимался вдоль шеи, чтоб раскрыться на черепе роскошным красно-фиолетовым цветком, поселившимся там, где раньше были белокурые волосы.

— А теперь нагнись! — Минджа послушно согнулась на широко расставленных ногах.

Разошедшиеся ягодицы раскрыли пещеру между переплетённых корней дерева, откуда выглядывало чудовище с единственным глазом, наливающимся кровью вокруг ярко-зеленой радужки с коричневым зрачком. Пониже глаза раскрылся беззубый рот, который, представ пред взглядом господина, который тут же засочился слюной. Первые упавшие капли пронзительно пахли мускусом…

— Жаль, что ты не можешь увидеть целиком всю красоту твоего преображенного тела. –удовлетворенно сказал Волк. — Таких рабынь, как ты, берут всегда сзади, и именно оттуда ты выглядишь лучше всего. Только рабыня шатра иногда может видеть лицо своего господина в момент экстаза.

— Рабыня не понимает, о чем ты говоришь, господин. Такие рабыни как я — это какие? Что значит рабыня шатра?

— Прощаясь с тобой, Минджа, я сделаю тебе три подарка. Отвечу на твои вопросы, рабыня. Расскажу, что тебя ждет. И дам совет. Даже, пожалуй, четыре подарка: я хочу тебя сейчас, такую, какой я тебя сделал. И ты расстанешься со мной, послужив моему желанию и запомнив эту радость.

Минжда достаточно времени провела в неволе, чтоб понимать нешуточную щедрость этих подарков. Четыре подарка, которые рабыня может унести в своей памяти. Знание, понимание, совет. И вкус ее первого господина, который сотворил ее тем, что она есть.

Память.

Потому что рабыне не принадлежит больше ничего в этом мире: ни ошейник, ни ее тело, ни ее желания, ни ее жизнь, ни ее смерть…

* * *

— Такие рабыни как ты? Это трудно в нескольких словах, а у меня немного времени. На имперском мы каждый раз говорим — рабыня. А на языке Степи у нас пять разных слов для обозначения разных видов рабынь. Тех слов, что пишут в договорах и торговых отчетах. Есть и другие, для дружеской попойки. Некоторые из них смешные…

Минджа, хоть и была переполнена собственными переживаниями, непритворно удивилась.

За все время в Степи она ни разу не слышала другого языка, кроме имперского, в его центральном, столичном варианте. Это был язык образованного класса и дворянства Империи. На этом языке абсолютно чисто говорил Волк, другие воины — так же или с легким провинциальным акцентом, чаще похожим на язык южных горцев. Как общаются южане, она не знала, но тот — единственный — что ей запомнился, легко изъяснялся на ее родном языке, хотя и с характерным гортанным выговором.

— Да, у нас есть свой язык, на котором мы пишем договоры и родовые записи. И летописи, — Волк усмехнулся в ответ на удивление, мелькнувшее на ее лице. — Империя ничего не знает о нас, считает дикарями? Замечательно! Волку гораздо легче войти туда, где приготовились ловить мышь.

Волк неожиданно разгорячился. Видно, дало о себе знать южное вино. Или то, что Империя была его исконным врагом, а война с Империей — смыслом всей его жизни. Или и то, и другое. А может и третье…

— Я смеюсь каждый раз, когда имперцы называют нас дикарями. Я говорю на твоем языке так, что мной гордились бы твои учителя. Но не один из жителей Империи не может похвастаться, что знает наш язык, наши легенды или читал наши книги. Да, книги! Мы называем их книгами на общем имперском, но есть и специальное слово в нашем языке. Если его переводит точно, на имперском это будет «хранилище правды». Да, у нас есть книги и в них хранится правда об Империи, которую там, за горами, давно переписали или спрятали, как неудобную. Империя не знает о нас ничего. Ни разу за всю историю вашим воинам, среди которых были и есть настоящие мужчины — признаю, не удалось захватить ни одного воина степей живым, чтобы пытками вырвать хоть клочок знания о нас.