Три минуты молчания. Снегирь - Владимов Георгий Николаевич - Страница 15

Мне ещё нужно было в кадры – это рядом, на спуске: избёнка в один этаж, стены внутри голубые, облупленные, карандашами исписанные вкось и наискось, увешанные плакатами: «Рыбак! Не выходи на выметку без ножа», «Не смотри растерянно на лоно вод, действуй уверенно, используй эхолот!», «Перевыполним план по улову трески на трамтарарам процентов!» Пять или шесть окошек выходят в коридор – в такое окошко лица не увидишь, только руку просовываешь с документами. И народ здесь толчётся с утра до ночи, – кажется, век не пробиться. Но это кажется.

Я вломился в коридор и заорал с порога:

– Бичи, пустите добровольца!

Расступились. Девица даже выглянула из окошка.

– Это ты доброволец?

– Я. Выдай мне билетик на пароход.

– Выбирай любой. Какой на тебя смотрит?

– Восемьсот пятнадцатый.

– Привет! Отошёл уже.

– Не может быть, – говорю. – Отход на восемь назначен. А сейчас только полдесятого. Вон у тебя и роль ещё на столе.

– Ой, ну надо же! – захлопотала. – Неужели я ещё не отнесла?

Бичи мне дышали в затылок, смотрели, как она меня оформляет.

– Ты гляди, – один говорит другому, – в Норвежское идут под селёдку. Ну, юмористы!

– Надеются, значит, – отвечает другой.

– Ты шутишь! Какая же в январе селёдка?

– Так это ж не я иду. Это ж они идут.

Девица мне выбросила направление и закрылась. Бичи повздыхали и ушли перекуривать. А я дальше – крутиться по карусели. И часа не прошло, как выкрутился – со всеми печатями.

На спуске народ уже валом валил по мосткам. Я вклинился и зашагал – как рыбёшка в косяке. Снег скрипел под ногами, скрипели доски, и с нами облако плыло, от нашего дыхания; мы в нём шагали, как в тумане. У проходной разделились на два рукава, потекли мимо милицейских. Портовые шли налегке, ну, а меня с чемоданчиком остановили.

Спиртного при мне не было. Даже милиция выразила удивление:

– Небось через проволоку передал?

– Святым духом, – говорю, – по воздуху.

– А много? – смеётся милиция.

– Да штуки три.

– Это ещё не много. Вот сейчас кочегара задержали – восемь поллитров нёс в штанинах.

– Анекдот! – говорю. – Конфисковали?

– Ну, так если вываливаются! Это ж не дело. Надо, чтоб не вываливались.

– Правильно, – говорю.

– Счастливо в море!

Народ растекался по причалам, по цехам, по пакгаузам. Знакомые меня приветствовали – машинист с локомотива, доковые слесаря, девчата с коптильни, с рефрижераторов; я им улыбался, рукой помахивал и шёл себе, не задерживался, пока не упёрся в шестнадцатый причал. Здесь мой «Скакун» стоял – весь в инее, как обсахаренный. Грузчики-берегаши набивали трюма порожними бочками. Кран с берега подавал их в контейнере, контейнер зависал над люком и рассыпался, и бочки летели в трюм с грохотом.

У трапа чудак скучал с вахтенной повязкой – две синих полосы, между ними белая, – поглядывал на берегашей и поплёвывал в воду. Не нравилась ему такая работа. Я ему подал направление и матросскую книжку. Он их приложил к пачке, а сам на мою курточку загляделся.

– Матросом идёшь?

– Матросом.

– Хорошо. – Не знаю, что тут особенно «хорошо», но так уж всегда говорится. – А я третьим штурманом.

– Тоже хорошо.

– Медкомиссию прошёл?

– В этом году не надо.

– А венеролога? Не намотал на винт?

– Ангел меня сохранил.

Ростом третий штурман был меня ниже, а вида ужасно задиристого. Где-то шрам себе заработал через всю щеку. Когда он смеялся, шрам у него белел, и лицо ощеривалось.

– Отойдём сегодня? – спрашиваю.

– В три часа, наверно. А может, завтра. Капитана ещё нет. А ты почему опаздываешь?

– Оформляли долго.

– Оформляли! Дисциплинка должна быть. Курточку не продашь?

– Нет.

– И не надо. Раз опоздал – будешь вахтенным. Повязку надень.

Он мне отдал свою повязку и сразу повеселел.

– В контору сбегаю. Лоции надо взять. И аптеку.

– Так и скажу, если спросят.

– Ну, молоток! Последи за берегашами. Видишь – как бочки швыряют. Все клёпки разойдутся. Ты покричи, чтоб кранец подкладывали.

– Покричу обязательно.

– Надо, знаешь, хоть покричать.

Мы друг друга поняли. Если кранец подкладывать – покрышку от грузовика, – это же каждую бочку нужно кидать отдельно. Так мы и через неделю не отойдём.

– А заскучаешь, – сказал третий, – на камбузе собачка сидит, Волна, поиграешь с ней. Сообразительный пёсик.

– Обязательно поиграю.

– А может, махнёшь курточку?

– Нет.

Он сбежал по трапу и скрылся. А я пошёл устраиваться. Кубрики на СРТ – носовые, под палубой. В каютке – дрифмейстер с боцманом живут; в двух кубриках – на четыре персоны и на восемь – вся палубная команда. Но туда, где четыре, мне и толкаться нечего, там аристократия – «Рыбкин»[20] поселяется, помощник дрифмейстера, бондарь и какой-нибудь матрос из «старичков», ветеранов этого парохода. Ну, а я уж как-то на любом судне – молодой, мне туда, где восемь. Я скинулся по трапу, толкнулся в дверь, а на меня – дым коромыслом, пар от горячего камелька, весёлый дух от стола, где трое сидело с дамами.

– Здорово, папуасы!

– Будь здоров, дикарь! С нами идёшь? Присаживайся.

– Нельзя мне. На вахте.

– А что на вахте, богу молятся?

Я поглядел – ни одного знакомого рыла. И койки пока все заняты. Одни – шмотками завалены, а в других лежали по двое, обнявшись намертво, шептались; из-за занавесок выглядывало по четыре ноги: два ботинка, две туфельки. Так он и будет, этот шёпот прощальный, – до самой Тюва-губы. Потому что порт – это ещё не отход. Вот Тюва – это отход. Там мы возьмём вооружение : сети, троса, кухтыли, возьмём солярку, уголь для камбуза, проверим компас, в последний раз потопчем берег. Потом отойдём на середину залива, и к нам причалит пограничный катер. Всех нас соберут в салоне, лейтенант возьмёт наши паспорта и выкликнет каждого по фамилии, а мы отзовёмся по имени-отчеству. Знамо дело, не первый год за границу ездим. А солдаты тем временем обшарят всё судно и выведут этих женщин на палубу – назад отвезти, в порт. Дело уже будет к ночи, в Тюве сколько только можно прокантуемся, хотя там делов часа на четыре, не больше. Тут мы в последний раз этих женщин увидим – под нашим бортом, под прожектором, будем орать им: «Ты там смотри, Верка (или Надька, или Тамарка), гулять будешь – узнаю, слухом земля полнится и море тоже, мигом аттестат закрою, и кранты нашей дорогой любви!» А они нам снизу: «Глупый ты, Сенька (или Васька, или Серёга), говори, да не заговаривайся, люди же слушают, когда ж это я от тебя гуляла, я себя тоже как-нибудь уважаю!» И катер нырнёт в темноту, покачивая топовым[21], повезёт наивернейших наших жён, невест и подружек, – я за них ручаюсь, с кем-нибудь из этих и я вот так же прощался за занавеской.

Одним словом, койки мне сразу не нашлось, а это худо дело, я вам скажу, койка в море – это твоё прибежище, в ней не только спишь, в ней читаешь книжки и пишешь письма, в ней штормуешься – это значит, лучше, когда она вдоль киля, а не поперек. Но такой уж я невезучий, это надолго. Ладно, я закинул чемоданчик в верхнюю, у двери, и пошел.

И только я показался в капе, уже меня какой-то верзила кличет, в безрукавке-выворотке, без шапки, в шлёпанцах на босу ногу:

– Вахтенный! Флажок почему не поднял?

– Может, он поднят?

– Нет. Мне диспетчер звонит. Надо поднять.

Я влез на ростры[22], пробрался между шлюпками к корме и поднял флажок – весь замасленный, линялый, в копоти, – разглядит его там диспетчер в бинокль или нет? Я закрепил фал и спустился. А тот верзила меня ждал внизу, на морозе, приплясывал в своих шлёпанцах. Ну, такому ничего не сделается – лицо младенческое, румянец во всю щёку, и в пухлых плечах дремучая, должно быть, силища.

– Новенький, аттестат будешь оформлять?