Чердынец (СИ) - taramans - Страница 40

Домой он вернулся списанный подчистую только в конце сорок третьего. И еще года два, а то и три — постепенно восстанавливался.

Дед Гена же, по рассказам тетки Нади — хотя во всем ей верить как-то… Болтушка же она! В общем, после ранения деда Ивана, в начале сорок второго, дед Гена попал под Харьков. Он был уже в обозе, повозочным. Там, в числе прочих — оказался в котле. А потом — плен! Потом, по его скудным рассказам, уже в сорок третьем, их частично (кто еще жив оставался после лагерей военнопленных) вывезли в Германию. Был он где-то на юге страны и работал в строительной бригаде. Уже весной сорок пятого, когда стало понятно, что — вот-вот конец, они — «сорвались», по лесам пробирались на восток, где и встретили наши войска. Потом — «фильтр», потом — трудовая армия на севере Сибири еще на три года. Интересно, что баба Дуся туда к нему и уехала, оставив ребятишек на бабу Машу и чуть оправившегося деда Ивана. Там и тетя Надя у них родилась. Со слов бабы Дуси, тетя знала, что в поселении том мать работала на пищеблоке. Уже после, будучи взрослым, вместе с теткой, мы делали запрос в архив. Так вот — дед Геннадий не был осужден, то есть не признавался «пособником». Просто — нужны были рабочие руки, и часть бывших фронтовиков, кто на момент Победы не находился в действующей армии — те же бывшие военнопленные, были зачислены в такую трудовую армию. Но — тоже не «сахар», я так понимаю!

— Деда! А вот у тебя первая стайка, вы ее «холодной» называете, а почему?

— Ну так… она ж холодная и есть! Там всегда корма всякие хранили. Это сейчас там тока комбикорм для скотины, да зерно для курей… А, раньше-то, до войны — все больше продуктами зарплату выдавали. Денег… так только — чтобы материал там какой купить, на одежу. А так — и зерно разное, и другие всякие припасы.

«Ага! Помню где-то в книгах встречал такое — «посадили в холодную»!

У дедов, как уже упоминал — и дома, и надворные постройки — почти одинаковые. За исключением всяких «красивостей», мелочей разных. Вот у деда Гены еще половина ограды навесом закрыта.

А так — справа от дома, вдоль двора, или «ограды» по-местному — сначала эта холодная. Бревенчатый сруб — изрядный, примерно три метра на четыре. Потом — дощатый дровянник тоже метра три на пять, потом уже — стайка для скотины, тоже бревенчатая, большая. В небольшом разрыве между дровянником и стайкой, в глубине — дощатый туалет. После стайки, — небольшая сарайка, для всякого хозяйственного инвентаря — именно там я себе и отвел место для занятий.

Потом уже баня со своим дровянником, правда — небольшим. Вот и выходит, что правая сторона всего участка, почти до самого конца огорода, застроена всякими хозпостройками. Огород, или «огородчик» — небольшой, как я уже сказал — так, в основном под грядки, да чуть картошки посадить.

Вдоль всего дома, с тыльной его стороны, идет дощатая пристройка — сени. Они тоже разделены на две, примерно равные части. Первая, непосредственно от входа с крыльца — это и есть сени. Здесь стоит большой шкаф — под рабочую и простую зимнюю одежду. Выходная зимняя одежда — храниться в доме, в шкафу. Еще в сенях есть большой стол и несколько табуретов. Летом зачастую, здесь и едят — если стоит жара и в доме душно. Здесь же есть и топчан. Дед летом иногда здесь спит — «Легше дышицца!», говорит. А по стенам — полки под разное. Здесь большущее окно в огород, как на верандах, с распашными створками. А хорошо здесь летом завтракать — окно откроешь, чистый свежий воздух из огорода, прохладно и видно встающее солнышко!

Второе помещение сеней — типа чулан. Здесь по периметру вдоль стен — какие-то лари, сундуки. По стенам — полки. Чего тут только нет — и банки пустые; и всякие горшки да чугунки; кувшины для молока; вязанки лука и чеснока в теплое время свисают по стенам! Окна здесь толком нет — так только, мелкое окошко сантиметров тридцать на тридцать, как форточка — для проветривания.

Вот когда погода хорошая, по вечерам, если деды дома — мы сидим на лавочке у палисадника, возле ворот. Но тут и кроме нас посидеть желающие есть — могут и бабушки лавочку оккупировать. Тогда мы с дедами идем на крыльцо. Крыльцо широкое, с толстенными досками-ступенями, с перильцами и столбами, которые венчает двускатная кровля. Ступени крыльца за день нагреваются солнцем и сидеть очень уютно.

А если непогода — можно зайти в сени и там, за столом посидеть. Тоже — неплохо, даже чай у бабушки можно попросить поставить! Правда бабушка не любит, когда мы с дедами тут сидим — деды же курят постоянно, вот и сени все в дыму. А из сеней дым попадает в дом, дверь которого, по летнему времени, тоже открыта, и только тюлевая занавеска до пола мешает набиться в дом всякой летающей «сволочи».

Это только — если гости в доме и все сидят за столом, дедам можно курить в доме. А так — шалишь! Бабуля так «разгуньдиться», что деды и не пытаются курить в доме в обычный день!

— А что, деда — в колхозе-то жизнь голодная была, или нет? — продолжаю знакомиться с историей семьи.

Дед Иван неодобрительно покосился на меня. Дед Геннадий — тоже хмыкнул, зыркнув.

— Ты, Юрка… хоть времена уже и не чета прежним, но меньше языком болтай, ага! Голодная жисть в колхозе… ага…

— Дак, Юрка, она чё до колхоза, чё — после… легкая она никада не была, — это уж дед Геннадий, — вот помнишь, Иван, в середине двадцатых годов… это сколь — года два или три лето тако стояло, чё и фуфайки — вовсе не снимали… холодишша была, что ты… и дажжи, дажжи всё лето! Ничё ж не выросло… ни рожь, ни ячмень, ни овес… да и сено все сопрело жа! Сколь скотины в те годы людям покончать пришлось — что ты, страх божий! Два али три года… впроголодь жа жили… И картоха тож гнила прям в земле, да…

— Ты скажешь тоже — фуфайки! — дед Иван насмешливо посмотрел на брата, — в кожухах тада ходили же! Фуфайки — эта ж уже щас, после войны ходить начали… А тада — да, голодно было… Это щас… како лето — плахо, хароше — зарплата есть, с голоду не помрешь! И есть чё есть, и адеть чё тож есть! Тут и учеба тебе — хош в школе, хош — техникум тот жа! Да хоть — институт! И врачи всяки разны… Вон их сколько — целая больница!

— Ага… эта точна! Раньше ж, Юрка, и до революции, и первое время — после… у нас же в Луговском врачей вовсе не было! Пара фершалов жили и все…

— Один фершал — тот, каторый мужик! А баба ивонная — та — акушерка была… Бабы к ней ходили, да… Да и мужик ее — так, одно название, что фершал… То пьет, зараза… то — сам болет!

— Да… раньше-то как — заболел ли чё ли — ложись да помирай! У нас так и тятя помер… Уже к концу двадцатых, ага… С осени захворал — толи живот надсадил, толи ишшо кака лихоманка прицепилась — кто знат-то! Так до весны и не дотянул, вот… Хорошо, мы уже в силе были, да и семьи у нас уже…

В будущем, я интересовался историей. И попалась мне какая-то статья, больше экономическая или социологическая — с выдержками из сборников земства. Я тогда не сразу и понял, а как понял — охренел! Количество врачей на душу населения в начале двадцатого века. Во времени «святаго» Николая «Кровавого»! В основных, наиболее крупных городах Империи, количество врачей было — один на пять тысяч человек! Всех врачей, независимо от специализации! В самых крупных городах Империи: Питер, Москва, Киев!

Я сейчас даже не про то, что медицина была платная. Бесплатные больницы тоже были, ага… В губернских городах, да в уездах — кое где!

В той статье об этом тоже было! Но! В тех больницах работали либо — святые люди, которых по определения много быть не могло; либо — вчерашние студенты, у которых опыта и практики — кот наплакал; либо запойные «никчёмы». Так что, как дед говорил — «ложись, да помирай».

Так вот… один на пять тысяч. А по мере удаления от центров — соответственно, вторые цифры — росли. А в Сибири и Средней Азии — один врач на 25-30 тысяч человек. То есть — один врач на уезд! Уехал, заболел, запил от безнадеги — все, нет врача!

С образованием там было все так же «хорошо», ага.

— Ты, Юрка, вон у бабок своих спроси, им это больше известно, да и ближе. Вот, к примеру, деревня наша — Нагорная. Не большая, но и не совсем уж маленькая, дворов тридцать, кажись… Гена! Сколь у нас дворов-то тогда было?