Франция. Магический шестиугольник - Щербина Татьяна - Страница 44

– Но сейчас идет война, в Югославии.

– Нет, это локальная война. Это другое, чем когда мир перевернулся, когда воевали все и все было разрушено. Германия была в руинах, американские бомбардировки уничтожили немалую часть Франции.

– Американские?

– Да. Через два дня после того, как ушли немцы, американцы сровняли с землей маленький город в Нормандии, рядом с которым я живу. По ошибке: они подумали, что немцы, может быть, вернутся, а туда, наоборот, только что вернулись местные жители. Все погибли. Так американцы ведут войны.

Они полностью разбомбили и город, в котором я родился, Брест, это большой город, частично разбомбили Кан. Но что поразительно: после столь разрушительной войны оказалось, что Париж – не тронут, что центр Ленинграда, несмотря на блокаду, – цел, что жизнь может продолжаться!

– И хочется начать сначала, по-новому, и это новое Вы и Ваши коллеги сумели найти?

– Это было не так ново, как казалось французской публике. Она восприняла это как нечто неслыханное лишь потому, что не читала Фолкнера, Джойса, Кафку, Борхеса. Клода Симона читали как нечто странное до тех пор, пока не прочли Фолкнера и не увидели в нем предшественника. А французская критика писала, что мы зачеркнули прошлое и начали с чистого листа. Что нас объединяло: Симона, Саррот, Беккет, Дюрас – мы продолжали определенную литературную традицию. Как можно было объяснить критикам, что литература изменилась, потому что изменился мир! Нас упрекали в том, что мы не пишем как Бальзак, с тем же успехом можно упрекать в этом Достоевского, Пруста, Камю. Но жаловаться тут трудно, поскольку именно благодаря этим разгромным статьям, где нас называли чуть не убийцами, мы и стали знаменитыми. Я считаю, что литература, появившаяся в середине шестидесятых, была революционнее того, что мы делали в пятидесятых, но скандалов с ней связано гораздо меньше, поскольку люди стали привыкать к мысли, что все меняется.

– Сегодня Вы просто классик, и пишут о Вас, вероятно, исключительно с пиететом?

– Что Вы! Недавно со мной была часовая передача по телевидению, так после нее «Обсерватэр» разразился целой страницей оскорблений в мой адрес, как будто на дворе 50-й год. Но что важно: мы сформировали поколение. Ведь искусство формирует публику, а не наоборот. Я вспоминаю, как был на конгрессе в Ленинграде, в котором участвовали и молодые, Аксенов, Евтушенко, но в основном – ортодоксальные советские писатели. И вот одна такая писательница, не знаю ее имени, сказала в своем выступлении, что после выхода ее романа читатели были недовольны его концовкой и чем-то еще, в связи с чем она переписала роман согласно их пожеланиям. Это же абсурд! То, что я делал в качестве руководителя издательства «Les editions de minuit» в течение тридцати лет, – я давал авторам полную свободу. Большинство издателей стремятся нормализовать текст, убрать из него перехлесты, но я считаю, что не бывает искусства, не выходящего за рамки. Скажем, Дюрас стала Дюрас именно тогда, когда начала публиковаться в моем издательстве, где она смогла писать с абсолютной свободой.

– В чем, по-Вашему, принципиальная разница между Вашей эпохой и сегодняшней?

– Главное сегодня – разочарование, как если бы сама идея преобразования мира – литературой, политикой, искусством, мыслью – исчезла. Молодые писатели скромнее в своих замыслах. И еще – в сегодняшнем мире грустно. Грустно от воцарившегося общего ощущения, что ничего нельзя изменить.

– Читали ли Вы Мишеля Уэльбека?

– Нет, поскольку не смог осилить «Элементарные частицы». Для меня это нечто из области социологии, а не литературы. Там нет материи текста, а лишь разного рода шокирующие суждения о жизни. И что характерно, если раньше, как я уже говорил, искусство формировало публику, то сейчас происходит обратное: искусство следует за запросами публики. Вы знакомы с Уэльбеком?

– Да, я переводила его стихи, беседовала с ним, вела его вечер в Москве.

– Интересно, о чем он говорит?

– О разочаровании, депрессии, страдании, сексульной неудовлетворенности.

– Я знаю многих молодых писателей, и они все депрессивны, хотя, конечно, Уэльбек – крайний случай. В наше время была эйфория творчества. Страдание тоже, конечно, но не жалобность. Слава Уэльбека беспрецедентна, но когда я вижу его на экране телевизора, на фотографиях, он производит на меня впечатление крысы, загнанной в ловушку. А что касается секса, то еще Фрейд писал, что это область неудовлетворимого. Так что тут ничего нового нет. Знаете, я в своем возрасте чувствую в себе больше страсти, чем у наших молодых, я бесконечно путешествую, собираю людей, чтобы с ними говорить, как Иисус Христос, которого я люблю и который во мне тоже воплотился. Я живу с энтузиазмом.

– Вот видите, а Уэльбек ненавидит Христа, как нечто отжившее, а никакого другого источника энтузиазма ему не представилось.

2000

Депрессионизм

Даже слова такого одного, ясного, не было: кайф, удовольствие, радость, счастье, любовь, азарт, энтузиазм, интерес. До сих пор понятия эти воспринимались по отношению к жизни как десерт, украшение, излишество, особый дар.

Есть такой анекдот. Немой десятилетний мальчик вдруг произнес: «Каша пересолена». – «Сынок, что ж ты до сих пор молчал?» – «До сих пор все было нормально».

До недавнего времени непреложными условиями жизни называли только пищу и сон, поскольку – бывает, бессонница, бывает, есть нечего, а всякая угроза заставляет себя называть. О третьем условии не говорили, потому что «до сих пор все было нормально». Даже слова такого одного, ясного, не было: кайф, удовольствие, радость, счастье, любовь, азарт, энтузиазм, интерес. До сих пор понятия эти воспринимались по отношению к жизни как десерт, украшение, излишество, особый дар.

Прожиточный минимум из этого ряда был у всех и никаких усилий не требовал, как дыхание. Только эпикурейцам, сладострастникам, романтикам и больным на голову гражданам требовались усилители: азарт казино, секс без границ, энтузиазм социальных преобразований, удовольствия нон-стоп, алкоголь и кокаин. Но от отсутствия любой из перечисленных хреновин еще никто не умирал. Умирают от фрустрации, невзаимности, закупорки в энергообмене, неполучения наркотика жизни. Ибо если жизнь не божественна (чудесна, галлюциногенна), то она враждебна, приходится в ней не жить, а выживать, мотать срок, ненавидя ее, обманывая, уничтожая. Естественным образом божественная искра, чудо, наркотик высекается людьми друг из друга. Но что-то сломалось в последние десять лет: само – не искрит.

Юное поколение изначально как бы не надеется на «человеческий фактор»: их жизнь – наркотики и Интернет.

Появилось более точное определение «третьего условия»: ощущение жизни. Появилось в тот момент, когда оно перестало быть автоматическим, как дыхание. Для «ощущения жизни» стали необходимы усилия, сверхусилия, появился страх потерять его навсегда, печаль от незнания, где его искать и откуда оно само собой бралось раньше, в классическом мире. Классический мир кончился, киты, на которых он стоял, сдохли.

Нескольким непраздным знакомым я задала вопрос: «Что для вас главное в жизни?». Двое ответили не задумываясь, один: «удовольствие», другой – «любовь». Третий сказал, что нет «кайфа, что ли», и надо придумывать все новые и новые «игрушки», которые на некоторое время «отвлекают», а расслабишься – косит депрессия. Третий ответил так: «Гармония Инь и Ян, чувство, что двигаешься вперед, в общем, ощущение жизни». Каждый говорил о том, чего ему в жизни не хватает.