Одноколыбельники - Цветаева Марина Ивановна - Страница 25

Там чей-то взор печально-братский.

Там нежный профиль на стене.

Rostand, и мученик Рейхштадтский,

И Сара – все придут во сне!

В большом и радостном Париже

Мне снятся травы, облака,

И дальше смех, и тени ближе,

И боль, как прежде, глубока.

Париж, июнь 1909

Расставание

Твой конь, как прежде, вихрем скачет

По парку позднею порой…

Но в сердце тень, и сердце плачет,

Мой принц, мой мальчик, мой герой.

Мне шепчет голос без названья:

– «Ах, гнета грезы – не снести!»

Пред вечной тайной расставанья

Прими, о принц, мое прости.

О сыне Божьем эти строфы:

Он, вечно-светел, вечно-юн,

Купил бессмертье днем Голгофы,

Твоей Голгофой был Шенбрунн.

Звучали мне призывом Бога

Твоих крестин колокола…

Я отдала тебе – так много!

Я слишком много отдала!

Теперь мой дух почти спокоен,

Его укором не смущай…

Прощай, тоской сраженный воин,

Орленок раненый, прощай!

Ты был мой бред светло-немудрый,

Ты сон, каких не будет вновь…

Прощай, мой герцог светлокудрый!

Моя великая любовь!

Еще молитва (отрывок)

И опять пред Тобой я склоняю колени,

В отдаленьи завидев Твой звездный венец.

Дай понять мне, Христос, что не всё только тени,

Дай не тень мне обнять, наконец!

Я измучена этими длинными днями

Без заботы, без цели, всегда в полумгле…

Можно тени любить, но живут ли тенями

Восемнадцати лет на земле?..

Москва, осень, 1910

Анастасия Цветаева

Воспоминания (фрагмент)

Марина в свое наполеоновское святилище, где она более трех лет, заточась, поклонялась ему и его сыну, в комнату, где все было увешано французскими гравюрами Наполеона I и Наполеона II, где она, запершись от всех на год, перевела кованым стихом ростановского «Орленка», ввела юношу, такого же прекрасного, как тот, больного тою же болезнью. С таким же удлиненным лицом, с ореолом темных волос надо лбом, над великолепными глазами. Сокровище, дарованное ей жизнью…

Сергей Эфрон

Автобиография^[31]

Первые детские воспоминания мои связаны со старинным барским особняком в одном из тихих переулков Арбата, куда мы переехали после смерти моего деда П.А. Дурново^[32] – отставного гвардейца Николаевских времен. Это было настоящее дворянское гнездо. Зала с двумя рядами окон, колоннами и хорами; стеклянная галерея; зимний сад; портретная, увешанная портретами и дагерротипами в черных и золотых овальных рамах; заставленная мебелью красного дерева диванная; тесный и уютный мезонин, соединенный с низом крутой и узкой лесенкой; расписные потолки; полукруглые окна – все это принадлежало милому, волшебному, теперь уже далекому прошлому.

При доме был сад с пышными кустами сирени и жасмина, искусственным гротом и беседкой, в разноцветные окна которой весело било солнце. Чуть только начинала зеленеть трава, я убегал на волю, унося с собою то сказки Андерсена, то «Детские годы Багрова-внука», а позднее какой-нибудь томик Пушкина в старинном кожаном переплете. Я помню огромное впечатление от стихотворения «К морю». Никогда еще не виденное море вставало передо мною из прекрасных строк поэта, – то тихое и голубое, то бурное. Я бредил им и всем существом стремился наконец узнать «его брега, его заливы, и блеск, и шум, и говор волн».

Моим чтением руководила мать. Часто по вечерам она читала мне вслух. Так я впервые познакомился с «Вечерами на хуторе близ Диканьки», «Повестями Белкина», «Капитанской дочкой», «Записками охотника» и другими доступными моему возрасту образцовыми произведениями русской литературы.

Десяти лет я поступил в 1-й класс частной гимназии Поливанова – этим заканчивается мое раннее детство. На смену сказочной, несколько замкнутой жизни выступила новая, более реальная. Появились школьные интересы, товарищи и новые через них знакомства, но чтение по-прежнему оставалось моим излюбленным препровождением времени. Легко возбуждающийся и болезненный, я до того уставал от долгого сидения в классе, что с трудом мог заниматься дома. Частая лихорадка, головные боли, сильное малокровие – все это отнимало много сил. Самолюбие не давало мне спать. – «Быть первым в классе!» Кто из вновь поступивших не мечтал об этом?! Я знал не меньше своих товарищей, но шел неровно. Приходилось много догонять, и только я начинал чувствовать себя на твердой почве, как новый приступ слабости сразу лишал меня всего достигнутого.

В гимназии Поливанова я пробыл пять лет, переболев за это время почти всеми детскими болезнями. Внезапная и почти одновременная утрата родителей окончательно расшатала мое здоровье. Дом продали – прежняя жизнь рушилась. Разбитый и усталый, я выехал в Петербург. Вся моя последующая жизнь – непрерывное лечение. Обнаруженный у меня петербургскими докторами туберкулез легких требовал немедленного и строжайшего санаторского режима. Начались скитания по русским и заграничным санаториям.

С утра до вечера, лежа на chaise longue, я читал, думал и главное – вспоминал. Мелькали лица, звенели голоса, из отдельных слов слагались фразы, воскресали целые беседы; вставали сцены недавнего милого прошлого. Понемногу я стал их записывать. Из этих приведенных в порядок воспоминаний составилась книга рассказов «Детство», вышедшая из печати, когда мне исполнилось 18 лет.

За четыре года моей болезни я читал и перечитывал Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского, Л. Толстого и иностранных классиков. Из русских поэтов моим любимым оставался Пушкин – «России первая любовь», как сказал о нем Тютчев^[33]. Из прозаиков больше всего волновали меня Достоевский и Толстой, связанные друг с другом самыми драгоценными свойствами – глубиной и полной искренностью.

С 17 лет я понемногу принялся за подготовку к экзаменам на аттестат зрелости, которые думал держать прошлой весной при Московском Лазаревском институте восточных языков. За месяц до экзаменов мне, однако, по болезни пришлось уехать в Крым. После курса лечения в Ялтинской санатории Александра III и удачно перенесенной операции аппендицита на туберкулезной почве, я в настоящее время заканчиваю подготовку на аттестат зрелости.