Расписание тревог - Богданов Евгений Федорович - Страница 21

Однажды Петр решил разыграть Михаила Ивановича — подучил Мишку незаметно нацепить на крючок мороженую треску.

Мишка проделал все в точности по инструкции и заблажил в восторге:

— Дед, подсекай! Клюет!

Задремавший Михаил Иванович встрепенулся, потянул леску и вытащил рыбину к величайшему своему удивлению. Смекнув, что стал жертвой розыгрыша, виду не показал, чем очень разочаровал и Петра, и Мишку. Рыбу велел убрать в холодильник.

— Не знаю, чем бы мы кормились, кабы не рыбалка, — сказал он. — Запомните это место хорошенько. Удачное место. В следующий раз, Мишка, сюда же меня отвезешь.

Михаил Иванович получал пенсию восемьдесят рублей. Пятьдесят отдавал дочери, остальными распоряжался по своему усмотрению.

— Настоящий мужчина должен иметь карманные, — говорил он с большой убежденностью и апломбом, когда Марья Михайловна намекала на дополнительные расходы. — Так что из этих денег я тебе ничего дать не могу.

Деньги эти он тратил на рыбалку и на подарки — правнуку, дочери, Петру и Сосновскому.

Бывший духовой музыкант Сосновский жил в другом конце квартиры, в тесной комнатушке, заставленной старой мебелью и заваленной разным хламом. На улицу он выходил редко, по большей части сидел у окна и наблюдал внешнюю жизнь. С Михаилом Ивановичем они были ровесники. Ссорились они при каждой встрече, однако жить друг без друга дольше двух-трех дней не могли. Чаще всего первым шаг к примирению делал Сосновский. Звонил Мишке и просил привезти к нему Михаила Ивановича. Мишка с готовностью привозил: у Сосновского всегда водились для него конфеты.

В последнее время Сосновский прихварывал. Лежал или сидел в кровати, обложившись подушками. Кровать Петр передвинул к окну.

— Так что, навестим старую перечницу? — спрашивал Михаил Иванович у Мишки.

Мишка соглашался без лишних слов. Брали электроплитку и ехали.

Сосновский, как и Михаил Иванович, был крупный старик, с крупной головой и крупными чертами лица. Плоскости его щек так же заросли седыми кустами. Отличали стариков только глаза. Взгляд Сосновского из-под густых остистых бровей выдавал мягкий и ровный нрав, взгляд Михаила Ивановича из-под таких же бровей был суров и серьезен.

— Решили, сосед, взять тебя на рыбалку, — объявлял Михаил Иванович по приезде.

— О, я с великим удовольствием! — сиял Сосновский. — Вот здесь у меня пескарики замечательно хорошо ловятся!

— Пескарики, — презрительно говорил Михаил Иванович. — Ты нам сома подавай или налима пудика на полтора!

— Тогда попробуйте за комод закинуть! Там что-то такое плещется!

— Вот это по нам, — согласно кивал Михаил Иванович.

Коротая время между поклевкой, они разговаривали полушепотом, чтобы не спугнуть рыбу.

— Не надоело лежать-то? — спрашивал Михаил Иванович. — Лежишь, как корча какая-нибудь.

— Я уже привык! — отвечал беспечно Сосновский. — И нахожу свое положение во многом выигрышнее, чем прежде.

— Будто, — сомневался Михаил Иванович.

— Совершенно верно! Каждое утро я раздвигаю вот эти шторы… не правда ли, очень похоже на занавес? Комната превращается в зрительный зал, а моя кровать — в партер. Я беру мой монокуляр и смотрю увлекательнейший в мире спектакль — жизнь.

Тут Сосновский принимался кашлять и сплевывать в салфетку. Михаил Иванович терпеливо ждал.

— …да. Жизнь в натуральную величину. Комическое и трагическое. Они всегда идут об руку.

— Глядеть и ничего не делать? У меня от безделья душа отерпла.

— А я живу, представьте себе! И куда интереснее, чем на та способна моя неподвижная плоть. Я хожу их ногами, смеюсь их улыбками, целуюсь их устами и испытываю все оттенки чувств и переживаний, что и они. И кроме того, я могу всегда выйти из игры, если она мне наскучит. Просто задергиваю шторы. Нет, я счастлив, голубчик, счастлив, высшим артистическим счастьем — сопереживанием.

Михаил Иванович сопел, ворчал что-нибудь вроде того, что на гриве не увисел, так на хвосте не удержишься.

— Вы тоже счастливец, Михаил Иванович! Какой у вас чудесный правнук! Мишенька, возьми конфету, в вазочке, на столе! Всего пять лет малышу, а уже умеет читать и писать. Непостижимо!

— Грамотный, холера, — кивал Михаил Иванович, — вдвоем с дедом букварь скурил.

— Разве вы курите? Как я вам завидую!

— Теперь не курю. А раньше, бывало… Э, чего уж теперь вспоминать!

— И дочь у вас очень славная. Как она похожа на вас! И такая заботливая, доброжелательная!

Марья Михайловна тоже была крупная, в отца, старуха, с теми же обширными чертами лица и с седыми усами. Ее можно было принять за сестру Михаила Ивановича, как, впрочем, и за сестру Сосновского.

— Все они хороши, когда спят, — отзывался Михаил Иванович, — клыками к стенке.

— Ну, Михаил Иванович, вас послушаешь… О, смотрите, смотрите!

Михаил Иванович подъезжал к окну. По противоположной стороне улицы вели облезлого дога.

— Какая прелесть! — восхищался Сосновский. — Прекрасное телосложение! Признаться, я не равнодушен к догам.

— Дармоед, и больше ничего! — делал вывод Михаил Иванович. — Вот, помню, в войну мой старшина немецкую овчарку завел. Отбилась от своих эсэсовцев. Н-да, а он, значит, ее приласкал. Привез после демобилизации домой, женился, собака при них. Раз как-то молодуха пошила себе платье полосатое, ну и надела. Как этот кобель ее увидал, сразу прыг и за горло! Он, оказывается, на узников был натаскан, на полосатую робу. Загрыз!

— Не может этого быть, — отказывался верить Сосновский. — Вот я знаю одну историю, как собачка вытащила из пожара ребенка.

— Куклу, — вставлял Мишка.

— Сначала ребенка, а потом куклу, — стоял на своем Сосновский. — Или вот еще случай…

Михаил Иванович перебивал, переводил разговор на рыбалку. Несомненно, гомерической удачей можно было назвать улов двух тысяч бычков, осуществленный им на Каспии во время пребывания в санатории; затем следовал рассказ о поимке двухметрового сома и такой же по габаритам щуки, прогрызшей, кстати, днище его лодки. Оба случая имели место не то в сорок восьмом, не то в пятьдесят восьмом, не то в шестьдесят восьмом году.

Мишка, слушая эти траченные молью истории, зевал и обдумывал между делом, как расположить стариков на покупку мороженого. Лучше всего это удавалось, когда Михаил Иванович и Сосновский устраивались у костерка и выпивали по рюмочке. Рассказывать друг другу и слушать друг друга им всегда было интересно, так как один забывал, что уже рассказывал это, другой — что уже слышал.

Иногда к ним присоединялся Петр. По странному совпадению фамилия Петра была Сосновских. Он входил набычившись, сонный, взлохмаченный, спрашивал:

— Можно к вам пристаканиться?

Ему говорили — можно. Петр садился у порога на пол, молча внимал. Он тоже воспринимал все внове, поскольку с похмелья все услышанное забывал начисто.

— О, смотрите, какая любопытная парочка! — игриво восклицал Сосновский.

Петр вскакивал, Михаил Иванович вперял взгляд в окно.

Мимо шел смеющийся негр с смеющейся тоже русской девушкой.

— Теперь многие выходят за африканцев, — мрачно изрекал Петр.

Михаил Иванович авторитетно подтверждал:

— Это точно. Уезжают в Африку, а после разводятся и возвращаются.

— Это небезынтересно, — удивлялся Сосновский. — Отчего же они разводятся и возвращаются?

— Иначе и быть не может! — заявлял Михаил Иванович с присущим ему апломбом. — Допустим, он вождь племени, а она, дура толстопятая, с ним как с русским Ванькой. Соберутся у него старейшины, вот как мы счас, н-да, сидят себе, рассуждают об опасности империализма. А она влетает, да еще всю циновку сбуровит, половики у них такие, и на этого самого на вождя: сидишь, паразит? лясы точишь? а слоны не поены?! счас же иди кокосы чистить! И весь его приоритет таким вот макаром подрывает к чертовой матери. Понятное дело, вождь требует развода. Ну и поехала наша Клава, откуда приехала.

Сосновский выражал сомнение:

— Так уж и поехала?